Вольные повести и рассказы

– Сюда! Сюда! Любан, сюда… – и шла задом наперёд, не спуская глаз с тягловой силы и груза, она боялась, что тыква станет сваливаться и меня придавит. Она довела меня до крыльца, сени были опять открытыми Полюбкой. Радости не было предела, та успела общёлкать тыкву на моих руках и теперь щёлкала её на крыльце. Она смеялась и говорила:

– Мамка, семечки от неё мне, я её сфотала…

– Семечки от неё не семечки, а карасики…

– И мне стакан, я тоже принимал участие! – я заключил и под смех стал закатывать матушку в сени. Сени были большие, но как тыкву положили в угол, сени уменьшились, а тыква ещё более выросла, в ограниченном пространстве она стала чудовищем. Мы были одни в сенях. Посмотрелись секунду и порывисто обнялись – первый раз я почувствовал, как трепещет девушка, решившая стать невестой, в руках молодого человека, решившего стать её женихом. Впрочем, пячусь от этих слов – решил «молодой человек», а я ещё не решил; я лишь обнял девушку, пожелавшую, чтобы её обняли, и я почувствовал её особенный трепет, может быть, жертвенный трепет, поскольку она захотела стать моей суженой. Однако руки запомнили прогиб волны в её талии. И лёгкость невесты – она подалась к груди невесомо, но чувственно. Хотелось подержать её тело в руках, как жену. Она уже была без старых кожаных тапок и без платка, я дунул на кичку, и она развалилась, я был не рад этому, потому что за стенкой стояли её родители, и я представил неловкость, с какой она выйдет – вошла в обутках, в платке, а вышла босая, с развалившимися косами. Не продолжая никаких других действий, я малодушно вышел вон и задержался около её родичей, как ни в чём не бывало, с видом занятого работой, не способного за пару, другую пару секунд покуситься на девственность их дочери, и уж тем более, свалить с головы её косы. Но я был плохой артист. Она вышла следом за мной в своих кожаных тапках, с косами, завязанными на пояснице тем самым платком, который был на её голове; она как бы прикрыла ещё стыдную часть голого живота. Воплощение целомудрия. Вот это артистка! За моей спиной такое проворство. И уж, конечно, у неё тоже был занятый вид, она тоже остановилась около меня и родителей, как ни в чём не бывало. Ради одного того наблюдения стоило ехать в Дымовку. Хорошо. Всем хорошо. А проворных судьба в решительный час выручает.

– Может, и те? Давай одним разом… – обратился я к ней за советом, и словно решили мы вместе, и словно нечего мешкать, и я обратно пошёл к колодцу, а Любава за мной. Время я не протоколировал, но «мы» быстро перетаскали и «полковые барабаны», доставляя радость родичам Любы, а Полюбе восторг; наверно, она не жалела плёнку. Дольше я не задерживался. Все проводили меня до ворот, не выходя на улицу.

– Кланяйся там от нас! – напутствовала меня бабка Олюба.

– Привезет Любава, угостит семечками… – пообещала мать Омила Романовна.

Любава проводила до трактора. Я куражливо пнул колесо трактора, мы с ней засмеялись, и там, за забором, всё видели и тоже засмеялись: колесо-то не виновато…

– Рад был познакомиться с твоими родителями, – сообщил я Любаве.

– Как они?

– Если смеяться умеют, то нормальные добрые люди. А они у тебя ещё и философы. Глянь, где солнышко-то. Сегодня не уберётесь с кОртОшкОй… – передразнил я гвардейских.

– СегОдня этО уже не ОктуальнО, – подыграла мне Люба. – Уберём завтра. Пока! Увидимся в универе, – она глянула на меня с любовью, и то ли тело Любавы, то ли платок на её поясе качнулись ко мне. От действия густо серых глаз, засеребрившихся любовью, или от волнения платка на её поясе я стал таять в ногах, а в руках закипело энергическое желание. Не будь свидетелей за забором, быть бы Любушке на руках. Не знаю, целовал бы я её губы или просто слизнул красоту с её глаз. можно было ручку поцеловать. Но целовать ручки у нас не практикуется. Глушь. Дыра. Уж целовать, так всю. Да целомудрие не позволяет на людях деять ино святое.

– Пока, Дымовка! – петушком сказал я и оторвался от Любы-Любавы. И поехал в свою Покровку, мимо Хмыровой Шишки, мимо космической стелы, поставленной у моста в честь односельчанина Гвардейцев, космонавта Губарева Алексея, по мосту через Таволжанку. Видимо, это мой первый «холст». Чтобы изобразить Любаву, много надо хОлстОв… Не говоря об устоях России.

Ручения Рассказ

«Ручения в любви рушатся судом любви и родителей, без осуда людей. Враки рушатся судом мирским, хулой и осудом».

Языцы