Вольные штаты Славичи

— В Америке нет царя, — сказал Бер.

— Скажи ты! — удивился Антон. — Там что же значит: советы или как?

— Президент, — сказал Бер.

— Учредиловка вроде? Так, так, понимаем.

Некоторое время Антон молчал. Он потягивался, что сытый кот, скреб бороду, протяжно зевал «а-а-а, господи», но потом, как бы спохватившись, что сидеть так и зевать невежливо, равнодушно сказал:

— Есть слышок будто бандиты близко, — сказал он, — ти правда это?

— Тебе кто говорил? — быстро спросил Бер.

— Не упомню, — неопределенно ответил Антон, — говорили. Верно это?

— Не знаю, — промычал Бер.

— Думается — брешут, — сам себе ответил Антон, — не полезут они на огонь, побоятся. Они, видишь ли, не дюже храбрые ребята. Самогонку дуть — это они молодцы, а как до боя, так они не тае. Кабы они знали, что охраны нет, тогда может решились бы, а теперь-то, думается, не полезут, побоятся. Верно?

Не дождавшись ответа, Антон заговорил опять.

— Вот объясни ты мне, мил человек, — сказал он, обращаясь к Беру, — как это так. Я что-то, по дурости, не понимаю. Вот савецкая власть говорит: «Все, которые трудящие, — братья, товарищи, значит». Верно? А кто-кто, крестьяне-то уж в сам деле трудящие. Что «баре» — это я смеялся. Крестьянин, он большой труженик. Верно? А гляди, милый человек, что получается: одни-то крестьяне идут в камитеты бедноты, в камунисты, другие — в банды, в «зеленые». И режут друг друга, стреляют, насильничают. А чего? Ей богу, не пойму. По дурости или как, а не понимаю. По мне, знаешь ли, жили бы все мирно, по-братски, по-товарищески, значит. Бог-то у всех один. А жисть каждому дорога. Вот и жили бы тихо, полюбовно, без драки и всем бы хорошо. Верно?

Бер вдрут сердито засопел носом, заворочался.

— Слыхали, — сказал он, — старые сказки.

— Верно, — охотно согласился Антон, — про это давно уже говорили. Все больше духовного званья особы, конешно. Поп там из евангелия читал или так, проповедник какой. А только иной раз и духовная, видишь ли, особа скажет впрок и евангелие не соврет. Вот говорят — граф Толстой так тот очень даже уважал евангелие. Попов не любил, а евангелие уважал. А може, это я все по глупости говорю. Человек-то я, видишь ли, необразованный, темный. Вам-то нынешним, молодым, видней, конешно. Но по мне, по-стариковски, выходит, что так: коли братья, товарищи, то уж и живите по-братски. Это по-мне значит, по-стариковски.

— Ты чего врешь? — сказал Бер. — Какой ты старик? Тебе сколько?

— Сорок три года, милок, — с достоинством ответил Антон, — срок, знаешь ли, не малый.

— «Не малый», — Бер хмыкнул, — а мне сорок шесть. По-твоему, мне что? Тоже в старики записаться?

— Кому как, конешно, — Антон встал, — пойду, посплю, — сказал он, зевая, — что-то спать охота. До свиданья, товарищи. — И дородный, величавый, как гусак, неторопливо зашагал по улице.

— Вредный мужик, — тихо вслед ему сказал Бер, — гадина.

— Ходит, все хо-одит, — протянул Меер, — вынюхивает.

— Сынку потом доложит, — сказал Никита, — у него сын, Ефрем, в офицерах служит или у бандитов он. Шут его знает.

— Да и шпионы к нему не зря наведывались, — сказал Степа, — было верно о чем поговорить-то.

— Не без того, — сказал Бер. — Знаешь, Меер, поди-ка сейчас за ним. А? Проследи, домой ли он или куда. Навряд ли он у Евсея был. Сомнительно. И не домой он отсюда. Врет. Проверь, одним словом. Ладно?

— Ладно. — Меер встал и, как всегда, угрюмо начал собираться; застегнул куртку на все пуговицы, надвинул поглубже шапку, дунул зачем-то в ствол винтовки.

— Живей, парень, — сказал Степа, — а то пока ты соберешься, Антон состарится и помрет.

— Не горит, — мрачно сказал Меер, — успеется.

Он спустился с крыльца и сразу же пропал, стал невидим. Тьма была такая густая и плотная, что казалось ее можно рубить топором. Только слышно было, как они шагают оба: Антон и Меер. Антон не спеша и твердо ставит нога, а Меер семенит, догоняет.

Вдруг где-то на Пробойной загорелся огонек. Огонек вспыхнул и потух и раздался долгий оглушительный свист. И опять загорелся огонек.

— Косой, — сказал Степа, — карнач.

Бер приложил к губам свисток и ответил таким же переливчатым, как бы захлебывающимся свистом. Все в порядке, карнач! Все на месте!

Вскоре появился и сам Леша, шумный, запыхавшийся, шапка набекрень, в руке карманный фонарик. Леша был не один. За ним, как тень, ходил помнач, молчаливый, губастый Мота, а сбоку, то залетая вперед, то отскакивая назад, шаром катился Сонин — учитель местной школы, круглый жирный человек, лысый, краснощекий, в бархатных шароварах и в чесучовой толстовке, крепыш, обжора и болтун.