Вольный горец

Ну, проявил настоящее джигитство: у черкесов ведь праздник с участием конников именно так и называется: дьжёгу.

Если у нас хотели сказать «черкесы заговорили по-своему» — звучало так: «черкесы задьжерготали». А пожилая женщина на майкопской улице тогда как раз и «задьжерготала»: Хадьжекы-ыз!

Дорогой душе отзвук счастливого послевоенного детства?

И новому герою романа, целиком навеянному удивительными рассказами Османа Чамокова из Кабехабля я и дал это имя: Хаджекыз.

Скорее всего, что этот щедро подаренный незаурядным аульчанином образ оказался таким притягательным, что перед его обаянием не устоял и Юнус: новое имя принял безоговорочно.

Спустя двадцать лет профессор русского языка Роза Юсуфовна Намитокова подписала мне «Словарь адыгских имён», и только тут я к великому своему и очень запоздалому удивлению понял, что когда-то теперь уже очень давно на майкопской улице бабушка звала не внука, как мне тогда показалось, — звала внучку: имя Хаджекыз означает — «девушка, совершившая хадж».

Может быть, размышляю теперь, это некий посланный свыше знак признательности всем тем аульским женщинам, которые так беззаветно, так самоотверженно мне в пансионате «Кавказ» двадцать лет назад помогали?

Добросердечие их, действительно, было беспредельно.

Вышло так, что в отсутствие Чуяко новые мои благожелатели, узнав, что адыгскую гармошку я слышал до сих пор только со сцены, устроили приезд знаменитого гармониста Алия Темизока: да пребывает теперь щедрая душа его в райских садах! Он приехал с достойным его мастерства трещоточником и чуть ли не день до вечера в одном из просторных номеров, где жили мужчины, мы просидели за кабехабльской бахсымой, которую специально в своём ауле заказал «дедушка Осман-Хаджекыз»: как же помогать своему кунаку, как его роман до ума доводить, если старинной бахсымы «переводчик» не попробовал!

Правда, и в те минуты, так получилось, мне было тоже не до неё: записывал на магнитофон одну зажигательную мелодию за другой.

А на следующий день меня окружили женщины:

— Знаем, что записал нашу музыку. Поиграешь нам внизу в коридоре? А мы тебе покажем, как у нас надо танцевать…

Мог ли я отказаться «поиграть»?!

Вскоре отношения между нами установились почти доверительные, и, когда одну из самых пожилых женщин увидал с печальным лицом и повязкой на голове, прямо-таки не удержался:

— Зиусхан, нана!.. Так тебе хочется помочь.

Она чуть не испуганно отпрянула, потом словно о чем-то задумалась и очень серьёзно, как бы даже с особым значением сказала:

— Спасибо тебе. Я видела, как утром ты бегаешь у костюме с полоской: тебе пока можно.

Конечно, я удивился:

— Это должен говорить только здоровый человек, нана?

— А как же! — сказала она убежденно. — Некрепкий может и совсем заболеть. Если он не как у нашего парня в руках, что с гармонистом Алием приезжал. Если он — не трещотка…

Спасибо доброй аульской женщине: русского писателя с немалым и тогда уже стажем учила бережному и честному отношению к слову.

И не только, не только: тогда мне впервые стала приоткрываться некая общая для всех языков и наречий тайна. Может быть, впервые я невольно задумался о мере ответственности и за сказанное слово, и — за написанное. К стыду своему, только потом уже пришлось прочитать у Даля, что «с языком шутить нельзя, словесная речь человека — это видимая, осязаемая связь между душой и телом.»

Не об этом ли, естественно в иной форме, в недавнем своем обращении о русском языке напомнил нам Владимир Владимирович Путин?

Всем нам давно уже было ясно, что с речью нашей — беда. На улице — уши затыкай. Перед телевизором — ещё и зажмурься. Но вот оно сказано для нас: президентское «хорошее слово».

Может, лиха беда — начало?

Ведь само собой, что «вначале было Слово…»

А там, глядишь, дождёмся и этого: что скажет он нам всё-таки адыгское «зиусхан». [5]

Возьмёт, наконец-таки, на себя нашу боль.

Много её у нас у всех накопилось, и чрезвычайно тяжела будет ноша.

Но Президент ещё молод и здоров. «У костюме с полоской» не только по утрам бегает, но вон как на горных лыжах несётся с таких крутых склонов!

Ему пока — можно.

Только дал бы Господь: не с горы, а — в гору.

Пусть для начала медленно, с тяжким трудом, почти с нечеловеческим напряжением.

Но тут уж дело такое — коли взялся за государственный гуж.

НА ПРИЕМЕ У СТАЛИНА

В не столь давнее время у записных остряков имелся целый цикл баек о министре угольной промышленности Засядько, который в тяжелейшей этой отрасли налаживал дела в трудные послевоенные годы.

Начнём с обеда у Сталина: вождь пригласил за стол подающего большие надежды горняка, чтобы поближе с ним познакомиться. Сам попивал своё любимое вино «киндзмараули», а гостя потчевал дорогим коньяком. Когда тот опорожнил вторую бутылку, Сталин велел принести третью, но тут наш подающий надежды, наконец, спохватился:

— Нет-нет: Засядько норму знает!

Вскорости после этого обеда, для горняка столь знаменательного, Сталину подали список претендентов, могущих возглавить министерство, а чтобы вождю было легче в нем ориентироваться, три из десятка фамилий были подчеркнуты.