Вольный горец

Когда-то давно написал рассказа «Хоккей в сибирском городе» и после, как «большого спеца», что об этом скажешь иначе, меня включили в состав группы тренеров и судей, поехавших на чемпионат мира в ФРГ, но я и тогда не разбирался в правилах игры, и до сих пор их не знаю… То же самое — с дзю-до и самбо: только о чём-нибудь профессионально спроси, и тут же сяду в калошу.

Дело, вероятней всего, в иных правилах, которых нам так всегда не хватало в непростой нашей жизни… Сделал ли всё, что мог? До конца остался бойцом или растекся, в конце концов, как желе. По-мужски, по-рыцарски поступил или — по-хамски?

Состояние духа всегда испытывал любопытнейшее: глаза видели что только возможно им видеть, время от времени возвращали к реальности, чтобы радостно вскрикнуть или тяжко вздохнуть, а сам дух куда только в эти минуты не отлучался, в каких только запредельных далях не успевал побывать.

Чувство одиночества среди ревущей толпы: не его ли они там так бесстрашно, так мучительно преодолевают?.. Вспышка общей воли, которая вдруг объеденит всех и каждого и вместе сделает несокрушимыми, — может быть, и тебя она когда-то поднимет, ещё не успевшего связать концы и начала, но на уровне подсознания вдруг ощутившего себя неотделимою частью народного целого?

И тебе только это и остаётся: то, что тут происходит проецировать и на себя, и на соотечественников твоих, и — на весь мир.

Арамбий разрывался между своими подопечными и старыми, из теперешних ветеранов, коллегами: тут собрался, конечно же, цвет… Пусть попривядший, с лицами, давно изрезанными морщинами, с осанкой, оставляющей желать лучшего, а кто не то что с брюшком — с громадным брюхом или другими издержками чрезмерно сурового в прошлом режима, но было в их глазах, было нечто объединяющее — не попритухший, но как бы специально сберегаемый для особых случаев свет, тут же готовый в любую минуту вспыхнуть, чтобы отсемафорить непререкаемо и категорично: такой же, как прежде, да! Не сдался и сдаваться не собираюсь.

Лишь где-то в глубине зрачков, отражающей не внешнее, но самое в душе сокровенное, пряталось уже застарелое страдание, невольно отвечавшее на «болячку» — болевой приём, который так или иначе ко всякому применяет судьба на склоне лет…

Конечно же, я пытался узнать хоть кого-то из старых знакомых и теребил Арамбия:

— А этот вот, кто помахал тебе и ты вскинул руку?

Всякий раз он называл имя или фамилию, но иногда только бывшую весовую категорию — а, это, мол, «полутяж», это — «полусредний»! — но даже и это казалось мне чрезвычайно важным на этом празднике… может, всё-таки — на чужом?

Вон как они обнимают друг дружку, как один к другому идут, ни на кого вокруг не обращая внимания, как издали тянут руки…

— Можно, мы с тобой потихоньку обойдём краешком? — попросил Арамбия.

Пошли, и я тут же неловко почувствовал себя: и один окликает Хапая, и другой, а третий спускается с фотоаппаратом: сняться на память. Ну, будто я к чужой славе примазался.

Но тут вдруг повезло и мне:

— Вот этот в спортивном костюме, с костылём — вроде лицо знакомое?

— Малёнкин, — сказал Арамбий. — Когда-то к нам в Майкоп приезжал…

— Слу-ушай! — протянул я. — Давай-ка подойдём.

— Это писатель, — сказал Малёнкину Арамбий. — Болельщик наш…

И я заторопился:

— Помните, начало семидесятых в Майкопе?.. Новосибирец Валя Глухов, Эдик Агафонов из Красноярска…

— Нету Эдика, — сказал Малёнкин. — Давно уже. Но они там проводят чемпионат его имени… Настоящий был боец.

— Во-от! А я тогда только что переехал в Майкоп, никак не мог прижиться, до того было несладко…

— Наши чуть было на лопатки его не бросили! — профессионально обрисовал Хапай тогдашние мои беды.

— Да, так и было, считай!.. А кто мне тогда дух поддерживал? Сибиряки, что приезжали… уж я тогда за вас за всех попереживал, покричал, порадовался! Один!.. На весь зал. А после повесть написал: «Скрытая работа». Мне потом за неё дали премию и кино по ней сняли. И главного героя там — будь здоров паренёк! — я назвал Эдик Агафонов, а главную героиню… уж вы простите меня за это, но сибирячка настоящая, такой характер, что любому мужику нос утрёт, так вот, знаете как её назвал? Любка Малёнкина!.. В честь вас.

— Дочка твоя! — подначил Арамбий.

Но у Малёнкина повлажнели глаза:

— Спасибо за память!

— Это вам спасибо: вы мне помогли! Выстоять в чужом тогда городе.

В этом месте меня можно спросить: а почему ты, дядька-писатель, не обрисуешь тут внешность этого твоего Малёнкина?.. Или лучше не надо, потому что ему, как и тебе, тоже в ближайший понедельник — сто лет? Да ещё с костылём: только что, говорит, из больницы…

Ну, конечно же!

Но оба мы с Малёнкиным были в те минуты как мальчики.

Да только ли мы?

Когда встретились ещё перед входом во Дворец, к группе адыгейских борцов подошёл обняться высокий, с худощавым лицом, уже достаточно пожилой, но явно спортивного вида человек: весь его облик свидетельствовал о скрытой силе и гибкости.

— Скажи-ка, Арамбий, — начал я еле слышно, и он, не дожидаясь, согласно кивнул:

— Рудман, правильно!

И мы тоже обнялись, я сказал: