Вольный горец

— Как ты сам любишь выражаться: что-то новенькое, — миролюбиво подначил меня Юнус. — Никогда у нас не было этой «кавказской нормы»… И спирта не было: «белый конь» — это… приобретение уже последних, как тебе сказать… это…

— Русский подарок? — подсказал я как опытный, давно уже работающий с Юнусом толмач-переводчик.

— В общем-то — да, — согласился он. — Откуда ты взял «кавказскую норму»?

— Э-эй, брат! — вскрикнул я. — Что это ты — на красный?!

— Думал, успеваю, — ответил Юнус ворчливо.

На самом — то деле это я проскочил «на красный»… На кровавый цвет Кавказской войны.

Но что делать, что делать: штука вполне объяснимая.

Вместе с выходом пухлых и сырых, якобы исторических романов об адыгской трагедии, цель которых часто сводится к одному — играя на национальных чувствах, возвыситься, наряду с бесконечными, прямо-таки кричащими публикациями старых и новых источников, смысл которых тоже един — вина русских в геноциде черкесов, вышло много достойных книг, на страницах которых «покорение Кавказа» изображено если не со всей объективностью, то с ощутимою её долей.

Куда от неё денешься — тень прошлого. С новой силой вспыхнувшая отчаянная Кавказская война: историко-литературная в этот раз. Пока, слава Богу, — художественно-публицистическая.

Какой-никакой, а все же знаток Кавказа, ясно ощущающий в себе ток казачьей крови, я с интересом читал и то, и другое, и тем и другим сопереживал, сочувствовал и всякой умной книжке радовался, как дорогому подарку… нет, правда.

В Москве на книжном развале увидал прекрасно изданный том Алексея Шишова «Забытые русские полководцы Кавказской войны»… Какие характеры! Какое богатство остававшегося до этого втуне материала!

Не говорю о величественном главном — узнал много неизвестных мне прежде и жестоких, и трогательных подробностей.

С «кавказской нормою» ладно, не самое главное, хотя и это немаловажно: всякий вечер за ужином каждый солдат получал стакан водки.

Куда любопытней и поучительней понятие «кавказский костер»: любой офицер, как бы ни озяб или промок, имел право подходить к солдатскому костру лишь в том случае, если возле него было свободное местечко: «Примите, братцы!»

Недаром это самое «братцы» по отношению к солдатам и нижним чинам если не родилось на Кавказе, то очень прочно в русской армии тогда укоренилось.

А «кавказская дуэль»?

Офицерам, ставшим в одночасье непримиримыми врагами, не надо было стреляться: дожидались очередной вылазки либо нападения горцев и без оружия шли рядком навстречу «татарину»… Убитый либо раненый падал, оставшийся в живых из ножен выхватывал шашку либо доставал из кобуры пистолет и в наступающей цепи шагал дальше…

Но это все книжное знание, так сказать, его и в Москве, если не лениться, добыть можно…

Здесь же, на Северном Кавказе, та самая геополитика, то самое евразийство, о которых с таким значительным видом рассуждают в столице в телевизионных студиях либо на страницах газет, приходят к тебе в бытовом обличье.

В гостях у своих кунаков, бывало, при каком-нибудь слишком откровенном разговоре я пробовал попридержать хозяев: да что же это вы, черкесы, мол так-то — при мне, при заядлом русаке?!

— А что тут такого? — следовало наивное, но в общем-то справедливое. — Ты наш!

Может, это один из подсознательных, простонародных способов «вербовки»?

Говорили так, поди, говорили преданнейшему адъютанту генерала Засса, исполнявшему не только самые строгие поручения Григория Христофоровича в запутанных адыгских делах, но и самые деликатные — тоже… И он, видать, настолько к этому «наш» привык, что все в конце концов перепутал да так-таки и ушел жить к черкесам, чем шефа своего, первейшего их врага, привел в такое уныние, от которого боевой генерал не смог оправиться… вот что такое это «наш».

Наш— и всё тут!

Иной из старых знакомцев при встрече вдруг говорил мне:

— Так ты здесь давно?.. А я не знал, представляешь! Только вчера отсюда Шамильчик уехал, долго тут в горах отдыхал: надо было вас познакомить…

Но это все ладно, что там ни говори.

Главное — текст, который останется после нашей с Юнусом общей работы, после наших многочасовых споров…

Но и тут-то всё так непросто: «С кем же Пушкин? На чьей он стороне? Считает, что одним нужна воспетая им вольность, а для других и кнута хватит?.. Перед кем он тогда лукавит? Перед царем? Или — перед черкесами?»

Текст из «Милосердия», в котором вопрос, как говорится, ребром…

Уставший от этого русско-черкесского противостояния в прозе, от малой на этот раз — из-за Пушкина! — «кавказской войны», думал про себя иной раз: да ладно, ребята!.. Это мне вы тут голову заморочили, уже, и в самом деле, не пойму, казак я или давно черкес, и не сразу разберу, с кем я, но Александр Сергеевич, он-то уж — само собою с монархом!