Вологодские заговорщики

Уж до того неладно, что за изголовьем у бывшего подьячего лежит большой нож-подсаадачник, а на столе, где, казалось бы, совсем недавно сличал и перебелял взятые на ночь в приказе столбцы, вместо чернильницы и перьев — кистень. В углу же прислонен бердыш, с которым Деревнин смолоду научился управляться.

Кистень непростой — в свое время был взят у собственноручно убитого лесного налетчика. Оружие в ближнем бою понадежнее пистоля, опять же — заряжать его нет нужды. Но и пистоли в хозяйстве есть…

— Дожили! Полон дом оружия! Словно Мамаева нашествия ждем… — проворчал Деревнин.

Помолиться следовало о многом. О том, чтобы Господь многочисленное семейство милостью своей не оставил. О здравии раб Божиих Прокопия с дружиною и иерея Гермогена. И чтобы кончилась наконец смута — хоть чем-нибудь да кончилась! Слыханное ли дело — патриарх в узилище! Сам патриарх! И, сказывали, оттуда ухитряется рассылать грамотки — чтобы народ поднимался на борьбу с польскими панами, захватившими Москву.

И еще о том помолиться, чтобы послал наконец Господь государя. Сколько ж можно без него?

Летом бояре скинули с престола ими же избранного царя Василия, роду Шуйских, насильно постригли его в монахи. Порешили: сперва править царством совместно, хотя такого на Руси до сих пор, кажется, не бывало, а потом созвать Земский собор и избрать нового государя.

А Земский собор — это выборные от всех городов, а городов в Московском царстве много. Пока собирались протрубить сбор, к Москве подошли два войска. Одно — царя Димитрия, коего теперь все звали не иначе как Расстригой и уже не понимали, как вышло, что он опять оказался жив, хотя вроде и убили, и сожгли, и пеплом пушку зарядили, и в польскую сторону выстрелили? Второе — польского короля Сигизмунда. Тот хитер, догадался, что легко может взять бесхозное царство.

Под Смоленском ловкие бояре, поняв, что деваться некуда, уговорились с польским гетманом Жолкевским, чтобы венчать в Москве на царство Сигизмундова сына Владислава. И чуть ли не сразу же появились на Москве копейки с именем царя Владислава Сигизмундовича… Жолкевский приехал, принял у москвичей присягу новому царю. И вроде бы пора появиться королевичу в Кремле, получить благословение от патриарха, быть коронованным в Успенском соборе, а он все не едет да не едет. И, как говорили, наотрез отказался принимать православие. А как же русскому царю без православной веры?

Меж тем бояре, опасаясь, что Расстрига, словно бы восставший из пепла, со своим войском возьмет Москву, впустили в город для защиты польское войско, ночью тайно отворили ему ворота Кремля. И оказались москвичи в положении мышей, которые для защиты от крыс впустили в свое мышиное царство котов…

Объяснять Господу, в какую беду попала Москва, Деревнин не стал — Господь сам сверху все видит. Молитв подходящих в молитвослове все равно не было, и Деревнин сказал так:

— Не прогневайся, Господи, что я не по-писаному, а как скверный язычишко ляпнет, и в грех мне не вмени… За раба Твоего Прокопия с дружиною прошу — чтобы пришел и выгнал полячишек окаянных. Сил никаких уж нет! Шатаются пьяные и по Кремлю, и по Зарядью, драки затевают, девок портят. Хуже тараканов — тараканов хоть выморозить можно, а этих как впустили вместе с Расстригой и его польской бабой, так и не можем толком избыть. А вот раб твой, Господи, Прокопий войско собрал, казаки к нему примкнули, князь Трубецкой с ним, прочие князья и воеводы… Облегчи ему пути, Господи, пусть поскорее к Москве будет. Пусть дружина его верна будет, пусть побольше народу к ней пристанет, от всех городов…

Деревнин замолчал, припоминая — кто вместе с рязанским воеводой Ляпуновым идет вызволять Москву. Точно не знал — а слухи ходили, вести попадали в Москву и передавались из уст в уста. То, что вместе с Ляпуновым идет со своими ратными людьми зарайский воевода Пожарский, было очень радостной вестью — Пожарского на Москве уважали за стойкость и полную неспособность перед кем бы то ни было вилять хвостом. Он не признал русским царем королевича Владислава, сказав, что присягу приносил царю Василию, Василий жив — так что отменить ее может лишь Господь Бог.

— И за казанскую дружину прошу, и за свияжскую дружину прошу, и за чебоксарскую дружину прошу, и за рязанскую, и за владимирскую… Устал я, Господи, при каждом шорохе за нож хвататься. Полон дом бабья, Господи, всех наверх, в горницы загнал, сам вот внизу сижу… Да какой из меня защитник-то, Господи?..

Старый подьячий вздохнул. Очень хотелось выговориться — и Господь там, на небесах, именно в этот миг, как потом выяснилось, отверз слух для жалобы и просьбы.