Волок

— Лучше выпьем за встречу, — начал Сережа, капитан «Елены», развязывая мешок с тостами. Сперва мы пили пиво и «Соловецкую» под халибута с овощами, потом хозяин поставил «7 футов» (фирменная водка на семьдесят оборотов, как тут называют градусы), и появились бляди. После полуночи мы всей компанией поехали в яхтклуб на Двине. На «Святую Елену».

И зажигали до утренних туманов над рекой.

Утром оказалось, что Васильич поехал в Каргополь, не дождавшись меня. Следующий поезд в Няндому только вечером. Место — в плацкартном вагоне (…интересно, многие ли польские туристы ночевали в российской плацкарте?).

Пять утра, Няндома. Напротив вокзала круглосуточный магазин. Хвала Богу за пиво!

Семьдесят километров от Няндомы до Каргополя можно проехать на такси за восемьдесят рублей на брата. Меньше трех долларов — и вот он, северный лес за окнами «жигулей» — край свободы и глуши. Неслучайно считается, что название «Каргополь» восходит к финскому «karhun-puoli». То есть — «медвежий край».

Каргополяне гордятся, что они ровесники Москвы — их град заложил в 1146 году князь Вячеслав, возвращаясь из похода на чудь. Город тянется по левому берегу реки Онега, пять верст от озера Лача, где река берет начало.

Уже издали видны за рекой белые церкви в гуще зелени и изящные очертания соборной колокольни. Шофер говорит, что пару дней назад молния в нее попала, и она занялась… Но потушили. Спрашивает, где меня высадить. Вот-вот — где?

Вблизи у меня возникает ощущение, что Каргополь выткан из снов людей, которые мне о нем рассказывали: фантасмагорий художника Гены Кулишова, онирического ритма поэзии Деарта, исторических иллюзий Александра Снеговского, девичьих мечтаний Тони Сошин… И снов Васильича. Да, кстати, где же Васильич?

Словно во сне, расспрашиваю на рынке стариков о бабе Клаве в надежде — вдруг у нее осталась прежняя фамилия. Словно из сна, возникают белокаменные храмы и гипсовые фигурки комсомольцев в парке. О, Ленин на площади Ленина, с рукой, вытянутой к Онеге, снится мне по сей день.

В отделении милиции на Красной Горке — продолжение сна. Спрашиваю о Костиной, бабуле за семьдесят. Они молча на меня пялятся. Повторяю вопрос, те в ответ: а ты кто ей будешь? Объясняю. Разглядывают аккредитацию, долго думают… В конце концов дают мне два адреса, оба неправильные.

Даже жара сюрреалистическая. И вдруг из этого зноя, на углу Ленина и Первомайской, выползает… Васильич.

* * *

Вы спрашиваете, что меня потянуло в Каргополь этим летом? Разное.

Во-первых, это один из древнейших городов на Севере, причем — сохранившийся!

Во-вторых, Александр Васильич — шанс увидеть Каргополь его глазами.

В-третьих, эти места уже давно меня интересовали — от Каргопольлага, где сидел Густав Герлинг-Грудзиньский, озера Лача, которое вошло в русскую литературу уже на рубеже XII и XIII столетия (в «Молении» Даниила Заточника) до Елены Шатковской — в ее парке.

Наконец, Каргополь до революции находился в составе Олонецкой губернии — вместе с Карелией. Так или иначе, он оказался на моей тропе.

Сидим в кухне у бабы Клавы. Сестра Васильича говорит на чудесном каргопольском наречии, например: «А мне всяко однако».

Москвич бы сказал: «А мне все равно».

Не успели мы познакомиться, она сообщает, что у нее все готово для пути на тот свет — подорожник, саван и платье — осталось только пуговицы пришить. Даже тридцать тысяч рублей собрала.

— На памятник своей души, — так она выразилась.

Баба Клава любит хорошо заваренный чай. Масло покупает только вологодское, карамельки «Красный Октябрь», чай обязательно китайский, колбасу можно няндомскую. Словом, баба Клава заботится о качестве продуктов на столе.

Неслучайно она была бригадиршей в колхозе имени Клары Цеткин. Когда пришел Хрущёв, вырастили такую кукурузу, что хоть топором ее руби. Получили первое место и приглашение в Москву на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. А кукуруза? Сгнила. Для людей оказалась в диковинку, скот тоже не пожелал ее жрать.

Муж бабы Клавы, Иван, был конюхом в колхозе. С лошадьми болтал, правда-правда! Ни писать, ни читать не умел, а с Сивым сговориться — пожалуйста, пока того на бойню не увели. После гибели коня Иван запил. Пил больше десяти лет, пока не умер. Детей у них не было, потому что у бабы Клавы опущена матка — в молодости снопы таскала. После смерти мужа Ивана осталась одна… Словно маленькое сморщенное яблоко, брошенное в углу на чердаке.

Баба Клава все бормочет что-то под нос (прямо как Ленин в «Тельце»), порой я улавливаю целые фразы, вот, например:

— Временечко идет, все ближе и ближе до смерти.

Чаще, однако, долетают до меня отдельные слова.

— Баба Клава, что значит «махомалка»?

— Махомалкой может быть капуста, а может — человек.

Полцарства и коня в придачу тому, кто мне объяснит, о чем речь.

Кстати. Однажды вечером баба Клава заметила, что белые ночи подходят к концу. А когда конец? На Ильин день. После него белого коня ночью в поле не разглядишь.

И все бы хорошо, кабы баба Клава не спятила от одиночества, не впала в паранойю и не придумала, что нижние соседи травят ее боевыми газами.