Волонтер девяносто второго года

Дело казалось мне серьезным, и оно действительно было таковым; за ним скрывались какая-то постыдная подоплека, какое-то подлое предательство, о чем, по моему мнению, следовало сообщить якобинцам.

В привязанной к берегу лодке сидел человек, удивший рыбу, и его нисколько не волновали частые, все более громкие выстрелы, ведь рыболова ничто не может потревожить. Отвязав веревку, я прыгнул в его лодку и, схватив весла, принялся грести на другой берег. Я успел добраться до середины реки, прежде чем он пришел в себя от изумления. Наконец он спросил меня, почему я силой завладел его лодкой. Показав какой-то лист бумаги, я объяснил: «Приказ генерала Лафайета». Этого вполне хватило.

Выпрыгнув на правый берег (само собой разумеется, я позволил рыболову вновь отплыть на левый берег) и оказавшись на суше, через Кур-ла-Рен и ворота Сент-Оноре я побежал к метру Дюпле.

От Кур-ла-Рен до церкви Успения Богородицы, напротив которой стоял дом Дюпле, все улицы были заполнены возбужденным народом. Люди наблюдали, как с красным знаменем проходили мэр, драгуны, наемная гвардия; затем слышали страшную пальбу и поэтому, видя, что я, обливаясь потом, забрызганный кровью, бегу с Марсова поля, спрашивали: «Что случилось?» Не останавливаясь, я отвечал лишь одно:

— Драгуны и наемная гвардия убивают народ! Позади меня собирались группы людей и в воздухе висел возглас:

— Драгуны и наемная гвардия убивают народ!

Я застал метра Дюпле на пороге дома, в окружении соседей и знакомых. Я рассказал ему обо всем случившемся, обо всем, что видел.

— Ну и дела! — воскликнул он. — Надо предупредить якобинцев, пошли скорей!

С полсотни членов клуба, ждали, охваченные беспокойством. Они еще ничего не знали: я первый принес им зловещую весть. Все пришли в ужас. Решили, что необходимо тотчас известить г-на Робеспьера, находившегося в Национальном собрании, послав за ним курьера.

Якобинцы понимали только одно: все обвинят их, потому что от них исходила инициатива в составлении роковой петиции. Конституционалисты, отколовшиеся от них и создавшие новый клуб фейянов, были вправе отступиться от этого народного движения, вступившего в противоречие с декретом Собрания.

Члены клуба благодарили меня и метра Дюпле: они кричали, что не признают никакой петиции, требующей отрешения короля, никакого документа, имеющего хождение от имени Собрания; наконец они заявляли, что клуб снова принесет клятву верности Конституции и подчинится декретам Собрания.

После того, что я видел в предшествующие дни, после того, что я писал под диктовку гражданина Бриссо, мне показалось, будто якобинцы смирились слишком быстро, совсем не проявив боевого духа. По сути, за их поведением крылись отказ защищать права народа и трусость, что было мне противно.

Я вышел из клуба и в глубокой задумчивости вернулся в мастерскую.

Спустя полчаса со стороны площади Людовика XV донесся громкий шум. Это наемная гвардия, разгоряченная бойней на Марсовом поле, возвращалась в Париж по улице Сент-Оноре, чтобы показать свою силу якобинцам.

Те едва успели закрыть решетчатые ворота. Наемные гвардейцы, столпившись перед монастырем, требовали пушку, чтобы разнести ворота и уничтожить логово республиканцев. Они смеялись, хлопали в ладоши, свистели. Улицу заполнили люди; они угрюмо переглядывались, готовые сразиться с гвардейцами.

Чувствовалось, что в эту минуту назревает одно из тех страшных недоразумений, когда люди хватаются за ружья, толком не зная, в кого же они должны стрелять.

Вдруг на другой стороне Люксембургской улицы я заметил, как вдоль ограды особняка канцлера, стараясь не обращать на себя внимания, идет человек, чьим очевидным желанием было проскользнуть незамеченным.

Я толкнул локтем хозяина и шепнул:

— Гражданин Робеспьер!

Это, действительно, был Робеспьер; за ним послали курьера в Национальное собрание, но он добрался до клуба в ту минуту, когда ворота захлопнулись перед самым его носом.

Ясно, что, если бы его заметили национальные гвардейцы, он подвергся бы смертельной опасности.

В этот миг Робеспьера узнали какие-то люди, несомненно якобинцы, и радостно его приветствовали. В душе он, конечно, проклинал эти почести.

Робеспьер ускорил шаг, устремившись вниз по улице, чтобы пробраться в предместье Сент-Оноре. На Люксембургской улице многие кричали:

— Да здравствует Робеспьер!

Он побледнел, остановился, решая, свернуть ли ему с Люксембургской улицы, или продолжать идти своей дорогой. Он выбрал второе.

— Да здравствует Робеспьер! — снова воскликнул кто-то. — Раз уж так нужен король, пусть им будет Робеспьер!

Робеспьер совершенно растерялся; озираясь по сторонам, он искал, где бы спрятаться.

Дюпле подбежал к нему и предложил:

— Зайдите ко мне, гражданин, ко мне! Меня зовут Дюпле, я мастер-столяр и настоящий республиканец.

— Да, идите к нам, к нам! — воскликнули г-жа Дюпле и мадемуазель Корнелия.

И все трое, мужчина и две женщины, обступили Робеспьера, который покорно позволил увлечь себя в аллею. Я шел последним и, заперев калитку на ключ, защелкнул засовы.