Волонтер девяносто второго года

Все произошло так быстро, что только несколько человек видели этот маневр. Они не проронили ни слова; у калитки не возникло никакой суматохи.

Робеспьер был необычайно бледен. Он сел, вернее, рухнул на первый попавшийся стул. Пока мадемуазель Корнелия, страстная его поклонница, протирала ему лоб своим носовым платком, г-жа Дюпле набрала ему из фонтана стакан свежей воды. Робеспьер поднес стакан ко рту. Рука его дрожала, и зубы стучали о стекло. Однако он выпил воду, огляделся и, пытаясь улыбнуться, сказал:

— Вижу, что я среди друзей.

— Скажите лучше, что среди почитателей, среди приверженцев! — воскликнул метр Дюпле.

— О да, конечно! — в один голос подхватили три женщины (на шум выбежала и мадемуазель Эстелла).

— Эх, если бы я знал об этом раньше! — посетовал метр Дюпле. — Я бы ни за что не позволил, чтобы за вами посылали в Национальное собрание.

— Как? — удивился Робеспьер.

— Да это все Рене, — пояснил метр Дюпле, указывая на меня. — Рене, славный малый, настоящий патриот, он, вы знаете, друг господина Друэ из Сент-Мену — того, кто задержал короля. Рене прибежал и сказал, что на Марсовом поле убивают людей. Нам лишь оставалось броситься к якобинцам, а, поскольку я член клуба…

— Совершенно верно, — перебил его Робеспьер, — я вас помню.

— Ну, вот мы и решили послать за вами.

— Я пришел как раз в ту минуту, когда закрыли ворота. Не желая возвращаться к себе, в глубь Маре, куда новости доходят до меня лишь на следующий день, я пошел просить убежища к Петиону — он живет в предместье Сент-Оноре. Вы встретили меня по пути и приютили у себя. Я прошу у вас разрешения дождаться здесь сумерек. Среди аристократов, доносчиков Лафайета, подручных Байи жизнь честного человека не может быть в безопасности. Умереть я не боюсь, но желаю погибнуть с пользой для родины.

При этой сцене я присутствовал без всякого душевного волнения: меня не трогали слова, сказанные Робеспьером. У этого человека слова не шли от сердца; глаза щурились и избегали прямо смотреть на вас; узкий покатый лоб не казался достаточно просторным, чтобы в нем могла гнездиться великая мысль; особа великого гражданина напоминала мне его речи: приглаженные, подправленные и дополненные.

— Значит, вы друг гражданина Друэ? — оказывая мне честь, спросил он.

— Он заботился обо мне как отец, — ответил я. — Своими немногими знаниями я обязан ему и Руссо.

— Неужели, молодой человек, вы читали Руссо?

— Я знаю его наизусть.

— Это добрый учитель! Великий учитель! Я тоже его воспитанник и, надеюсь, когда-нибудь воздам ему должное.

Дюпле и его жена слушали Робеспьера, разинув рот и скрестив на груди руки; оставалось лишь встать на колени. Уже несколько минут Дюпле, казалось, никак не решался обратиться к гостю с просьбой. Два-три раза он обменивался с женой выразительными взглядами. Наконец метр Дюпле осмелел.

— Не окажет ли нам гражданин Робеспьер честь отужинать с нами? — спросил он в третьем лице, словно обращался к королю.

— Я не хотел бы причинять вам большого беспокойства, — ответил Робеспьер. — К тому же моя сестра будет волноваться.

— Вы ведь шли к гражданину Петиону?

— Да, но от него я мог бы предупредить мою сестру.

— Прекрасно, мы ее предупредим отсюда.

— У вас есть надежный человек?

— Это я, гражданин, — предложил я свои услуги.

— Вы будете столь любезны?

— Буду рад оказать вам услугу и доставить удовольствие метру Дюпле.

— Тогда будьте добры, дайте мне бумагу и перо.

Обе девушки тут же принесли ему все необходимое: одна — перо и бумагу, другая — небольшую дощечку, которую Робеспьер положил на колени. Он написал тонким, мелким почерком, сделав при этом две поправки, следующие строчки:

«Сестра, не волнуйтесь, я в надежном месте.

Ваш брат Максимилиан».

Запечатав записку, твердыми, прямыми буквами, в чем-то соответствующими его характеру, он надписал адрес: «Мадемуазель Шарлотте де Робеспьер, улица Сентонж, № 7, в Маре».

Я взял письмо и ушел.

XLVII. ВСЕЛЕНИЕ

Я уже говорил, что природа сделала меня неутомимым ходоком; именно в дни, подобные пережитым нами, я оценил способность, какой наделила меня наша общая добрая мать.

Правда, я еще не слишком хорошо знал мой любимый Париж, чтобы легко выбираться из той запутанной сети улочек, куда заводит улица Сент-Оноре; сеть эта простирается от улицы Мясника Обри до улицы Бушера; пять или шесть минут ушли у меня на расспросы, но я все-таки добрался до места.

Я увидел жалкий дом на бедной улице. Это и был дом № 7. По темной лестнице я поднялся на второй этаж, совсем невысокий. На площадку выходили три двери; на одной из них висела табличка: «Гражданин Максимилиан де Робеспьер, адвокат и депутат Национального собрания».

Я позвонил. За дверью послышались осторожные шаги, затем они замерли в ожидании.

— Это вы, Максимилиан? — спросил голос, в котором чувствовалось волнение.

— Нет, мадемуазель, — ответил я, — но у меня известие от него.

Дверь тотчас распахнулась.

— С ним ничего не случилось? — спросила высокая худая женщина; на вид ей можно было дать лет сорок.