«Волос ангела»

— Назаров, с вещами — на выход, — распорядился тюремный надзиратель.

Нарочито медленно собираясь, Антоний бросал косые быстрые взгляды на пришедших за ним. Поведут на допрос? Нет, тогда бы вызвали без вещей.

Получили ли его письмо в МУРе? Может быть, сегодняшний визит хмурых людей связан именно с ним? Какое же сегодня число? В однообразной рутине тюремного бытия, прерываемой вызовами на допросы и раздачей пищи, зачастую теряешь представление о времени. И еще надо постоянно думать, что будешь говорить на допросах, а о чем упорно молчать. Милиционерам легче, они все запишут, потом несколько раз прочтут, посоветуются друг с другом, а он? Изо дня в день один, наедине со своими невеселыми мыслями — валяешься в камере на нарах и лихорадочно ищешь выхода из бесконечного лабиринта вопросов и скрытых ловушек, приготовленных для тебя следователями и сыщиками из уголовного розыска. Хуже всего — не знаешь, к чему в следующий раз надо готовиться, о чем они станут спрашивать? Об убитом Пашке Заике? Заставят снова и снова рассказывать одно и то же: где и кто стоял, что говорили и кто стрелял через дверь в милиционеров, куда отбросили наган… Или будут загонять в другой угол?

Страшно запутаться — все детали никому не упомнить, невозможно это. Антоний знал по опыту — начнешь врать, обязательно накроешься на мелочах! Один раз скажешь так, другой этак — и тут же поехала писать губерния: почему не так говорили в прошлый раз, вот, пожалуйста, можем предъявить подписанные вами показания.

А я не помню, мол, всего, нервно очень было — в дверь милиционеры ломились, стреляли, Пашка жутко орал, да и быстро все очень произошло. Как увидел, что дружка моего шлепнули, так и сиганул с испугу в окно. Потом навалились, вывернули руки…

Могут начать расспрашивать про подробности ограбления церквей. Тоже несладко — что ни вопрос, то прямо-таки нож острый. Кто ударил старуху в Стромынской церкви по голове, кто пилил решетки, кто ломал замки, кто забрал иконы и куда отнес, кто договорился в магазине Кудина о перепродаже краденого золота, кто его переплавлял? Где иконы?!

А молчать нельзя, нельзя молчать! Говорить надо, топить все в словесной мути длинных бессвязных речей, ненужных, не касающихся дела рассказов, пустых признаний и клятв, слезливых воспоминаний о детстве и дореволюционном времени. Отвлекать, оттягивать их от самого страшного — от вопроса о Юрии Сергеевиче!

Теплится внутри надежда — вдруг они не докопаются, не узнают? Да и откуда бы им все узнать — не дураки же на самом-то деле Банкир и Юрий Сергеевич, чтобы попасться? Хотя себя он тоже никогда в дураках не числил, а вот поди же ты…

Банкира у них нет, это точно! Он о нем не зря написал. Есть одна мыслишка. Вдруг опять пофартит, пойдет удача ломом?! Было ведь уже так, было! Ушел от них один раз, может…

Нет. Гнать эту мысль, чтобы преждевременной надеждой и радостью не сглазить всего задуманного, гнать! Ангелина многого не знает, натреплет им на допросах пустого. Яшку убили, Психа тоже. Слюнявый старик с козлиной бороденкой, которого они недавно приводили на очную ставку, его не опознал. Метляев, кажется? Так его вроде называли. Да и он его не знает — впервые увидел того, кто переплавлял, переделывал украденные им ценности, уже здесь, в тюрьме.

Приказчик из кудинского магазина, скотина безрогая, не успел скрыться. Поймали они его, приводили. Все им рассказал: и как к нему Антоний в тот проклятый день пришел, как золото продавал и как пачку денег у него из рук выхватил. Ну и пусть сидит теперь, дурень! Отрицать очевидное было глупо — пришлось признавать, играть в раскаяние.

Антоний прекрасно понимал, что впереди его ждет еще очень многое: наверняка придется на очных ставках увидеть напротив себя и буфетчика из трактира — Татарина, и хозяйку дома, где они с Пашкой жили. Тут-то, скорее всего, и всплывет Банкир, а там потянется нитка, свивая Антонию петлю на шею. Нет, такого допустить никак нельзя. Потому что следом за Банкиром…

— Живей давай! — подогнали окриком.

— Да все… Все уже, — Антоний накинул на плечи кожаное пальто, шагнул к выходу.

По бокам сразу встали двое, повели по длинному, окрашенному зеленоватой масляной краской коридору, пропахшему супом из кильки и сырым, плохо пропеченным черным хлебом. И чем-то еще, неистребимо тюремным, — дезинфекцией, что ли?

Навстречу вели кого-то в камеру. Поставили его лицом к стене, чтобы не видел Антония.

Спустились по длинным гулким лестницам вниз, в канцелярию. Там ждали еще несколько человек. Один — высокий, худощавый — расписался за получение под конвой арестованного Назарова, повернулся к нему:

— Сейчас мы с вами выйдем во двор и сядем в машину. Поедем на место встречи с Банкиром. Хочу предупредить, чтобы дорогой и на месте встречи вы вели себя благоразумно. Люди, сопровождающие вас, вооружены, район оцеплен. Понимаете меня?

— Чего уж… — кивнул Антоний. — Папиросочкой не угостите?

Взяв папиросу, попытался унять бешеные скачки сердца. Удастся? Неужели сегодня ему удастся совершить задуманное? Было предчувствие, что да!