«Волос ангела»

Жестокий удар, нацеленный в голову, прошел мимо — худощавый ловко увернулся.

Невроцкий, отскочив назад, нажал на курок. Но вместо выстрела раздался сухой щелчок.

«Осечка? Дьявол, кончились патроны! Осталась еще одна обойма, но когда перезарядить? Почему противник не стреляет? Тоже нет патронов или действительно я им так нужен живьем? Ну, тогда держись!»

Бывший ротмистр, поудобнее перехватив увесистый кольт, снова размахнулся. Неожиданно увидел лицо худощавого мужчины совсем рядом со своим. Не успев удивиться, отчего так произошло, почувствовал, как острая боль в солнечном сплетении разом перехватила дыхание, складывая его помимо воли пополам. И тут же словно тупое тяжелое бревно ахнуло в челюсть.

Невроцкого разогнуло от страшного удара в подбородок. Земля у него в глазах повернулась, и ее словно резко выдернули из-под ног…

* * *

Окончательно Алексей Фадеевич пришел в себя только в камере. Тщательно ощупав непослушными, дрожащими пальцами свою челюсть, все еще болевшую от удара, убедился, что она цела. Во рту было горько и сухо, ломило в боку, голова казалась совершенно пустой и странно звонкой.

Словно в тумане, разорванном на клочья порывами ветра, в памяти пронеслись короткая схватка в сыром овражке, заросшем кустами бузины; люди с оружием, которые буквально волокли его к машине; какие-то пустые, тягостные формальности в тюремной канцелярии, где он не понимал из-за непрекращающегося гула в голове даже половины тех слов, что ему говорили. Было только желание, чтобы все наконец оставили его в покое. Потом гулкие лестничные марши, мрачные коридоры, лязг замка на двери камеры, захлопнувшейся за ним так, словно отрубили все, что было до нее.

Он вскочил, как слепой шаря руками по стенам, обошел одиночку, в бессильной злобе царапая штукатурку ногтями. Конец, всему конец! У-у, проклятие!

Скотина Базырев будет и дальше спокойно жить, смотреть на голубое небо, улыбаться красивым женщинам, вкусно есть, в удовольствие пить, сладко спать в нормальной постели. А он, что ждет его? Серое утро, отделение солдат, построенное с винтовками к ноге… Или они делают это по-другому?

Невроцкому захотелось завыть, катаясь по полу, раздирая на себе одежду, исходя в истошном, зверином крике от первобытного страха смерти, которая теперь казалась осязаемой, зримой, подходящей к нему все ближе с каждой минутой.

Ждать, пока чекисты начнут допросы, юлить, изворачиваться, изобретательно и правдоподобно лгать, запутывать следствие? Он это сумеет. Но долго ли? Сколько ему так удастся продержаться? Месяц, три, полгода, а потом? Что потом — последний залп?

Нет, купить, купить жизнь! Как, ценой признания? Но помилуют ли? Где гарантия, что они сами не знают всего о нем самом, о Юрии Сергеевиче Базыреве, об Антонии, который их привел на место встречи? О разведке Империи, наконец?

Жив ли этот уголовник? Все-таки предательски дрогнула рука: целил ему в голову, а попал в грудь. Но у даренного Юрием Сергеевичем кольта хороший калибр, и патроны были разрывные…

Нет, рано еще списывать со счетов господина ротмистра — он может рассказать не только о Юрии Сергеевиче, о заданиях разведки Империи, а и о многом другом, к примеру, о глубоко законспирированной явке в Екатеринославе, о резидентах белогвардейской разведки и контрразведки на юге России, о способах связи с ними, известных ему замыслах разведки Империи относительно Туркестана и Сибири, о готовящихся террорах и саботажах… Они тоже профессионалы, смогут понять, какую ценность представляют его показания. И не только для уголовного розыска. Да, в первую очередь не для них, а для других, тех, кто занимается политикой, для людей ВЧК.

Однако, начав говорить, отрежешь себе путь назад. Да какой, к черту, путь, куда, к кому? В Париж, Лондон, в Югославию? К головорезам генерала Кутепова, вышибленным из России? Там тоже шлепнут не задумываясь, после того как станет известно, что ты побывал в ЧК. Своим-то, которые все время на глазах, не верят, а уж тебе… Сейчас главное — думать не о том, как жить дальше, а просто выжить! И нечего утешать себя розовыми соплями самоубеждения, что надо уметь красиво проигрывать.

Невроцкий бросился к двери камеры, застучал в нее руками и ногами в башмаках без шнурков.

Со звоном откинулось окошко для раздачи пищи. В проеме появилось лицо, пожилое, усатое.

— В чем дело?

— Бумаги! Бумаги и чернил! — брызгая слюной, истошно закричал Невроцкий. — Скорее! И немедленно скажите обо мне вашему начальству. Я имею сообщить крайне важные сведения…

* * *

Поезд уходил из Москвы вечером. Обычная вокзальная суета быстро закружила Юрия Сергеевича, подхватила, понесла в шумном людском водовороте и выплеснула на широкий длинный перрон, где стоял поданный для посадки уходящий за рубеж поезд.