Читаем Волошинские чтения полностью

Подобно Тютчеву, Волошин воспринимал войну как нравственное потрясение. Как для Тютчева, так и для Волошина войны явились толчком для размышлений о судьбах человечества. «Начало конца света», «великая резня народов», «публичный опыт людоедства», «оргия крови» — такие определения войны мы находим у Тютчева. Волошин характеризует состояние войны как «ужас разъявшихся времен», когда плоть «горит сама к себе враждой», когда душа «больна …искушением развоплотиться». Правда, в стихах 1915—1917 гг. еще слишком много рассудочного, трагедийность их воспринимается через литературные аналогии, прежде всего «Апокалипсис». Но проступают в поэзии и непосредственные впечатления от самой действительности.

В стихотворении «Весна» ощутимы уже не модели тютчевские, а тютчевское стремление уловить промежуточное, неотчетливое: «даль не светла и не мутна», «плывет весна… и не весна», «ни радости, ни грусти нет», «и лист — не лист, и цвет — не цвет» (65—66). И конечный стих — «Сама природа в этот год / Изнемогла в боренье темном» (66) — воспринимается как тютчевский.

В стихотворении «Цеппелины над Парижем» строки «…ночь писала руны… / И взмахи световых ресниц / Чертили небо» (65) заставляют вспомнить «грозные зеницы» тютчевских демонов. Можно ли расценивать как литературное влияние образ, возникший из самой жизни, тем более что прожекторов, о которых речь у Волошина, Тютчев по-видимому, не знал?

То, что тютчевское влияние-«веяние» (выражение П. Г. Антокольского) наиболее сильно сказалось в творчестве Волошина после 1914 г., нет ничего удивительного. Тютчев острее других ощутил разлад не только между мечтой и действительностью, но разлад в самой действительности. Вот почему именно тютчевская поэзия стала для Волошина тем камертоном, по которому он настраивал свое творчество.

Волошин сам подчеркнул это, вынеся в заглавие книги о войне и революции тютчевское «Демоны глухонемые» и, словно ключ к прочтению, — эпиграф: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». В поэме «Россия» Волошин поставит имя Тютчева в один ряд с именами Пушкина, Герцена, Соловьева, назвав их «русскими грамотами на благородство». Строки из тютчевского «Цицерона» будут процитированы и переосмыслены в «Доме поэта». Образы Тютчева не раз встретятся в философском цикле «Путями Каина». Заметим, что это все не случайные, а программные произведения Волошина.

Основы родства Тютчева и Волошина были заложены в самой действительности: Волошина потрясли те события, на пороге которых стоял и наступление которых мучительно предчувствовал Тютчев. В письме к дочери, написанном во время франко-прусской войны, поэт предсказывал: «Вся эта война приведет к пропасти, в которую будут увлечены дальнейшие поколения… Нынешняя война, жестокая война, столкнется с внутренней войной партий, настоящей социальной войной… Эта война, каков бы ни был ее исход, более чем когда-либо расколет Европу на два враждебных лагеря: социальную революцию и военный абсолютизм. Все остальное, что между ними, будет раздавлено» (480—481).

Кровавые бури, которые только мерещились Тютчеву, предстали Волошину въявь и в такой непосредственной близи, что он, гуманист, «работа которого есть созидание форм»[109], был потрясен ими до глубины души. Яркость увиденного словно бы ослепила его, и он перестал на время видеть что-либо, кроме разверзшейся бездны. Отсюда предельная обнаженность письма, граничащая с натурализмом («Голод», «Северо-восток»), немыслимая не только у Тютчева, но и у раннего Волошина.

В стихотворении «Дом поэта» уже не перекличка, а полемика с Тютчевым. Если Тютчев восторженно писал о счастье смертного быть «собеседником всеблагих» на роковом пиру истории (человек допущен стать зрителем «высоких зрелищ», он приобщен, как небожитель к вечности!), — то у Волошина грустной иронией веет от строк: «И ты, и я — мы все имели честь „Мир посетить в минуты роковые“. И стать грустней и зорче, чем мы есть…» (332). Ирония этих строк от контекста, в который они поставлены: «Усобица, и голод, и война, Крестя мечом и пламенем народы, Весь древний Ужас подняли со дна» (331), — и шире — контекст «Красной Пасхи», «Голода», «Терминологии», «Террора» и др.

Если Тютчев не соглашался с оратором, сетовавшим на то, что «на дороге застигнут ночью Рима был»: «Так! Но, прощаясь с римской славой, С Капитолийской высоты Во всем величье видел ты Закат звезды ее кровавой!» (70), — то дли Волошина те кровавые лужи, которые он видел во время врангелевщины, та «тошная человечья колбаса» (стихотворение «Голод»), которую продавали на базаре, были существеннее и страшнее, чем величественное сияние абстрактной Истории. Вот почему его ночь беспросветнее: «С каждым ДНЕМ все диче и все глуше мертвенная цепенеет НОЧЬ». Это только один из примеров влияния-отталкивания, влияния-переосмысления, которые возникают между поэзией Тютчева и Волошина на новом этапе.

Перейти на страницу:

Похожие книги

10 гениев бизнеса
10 гениев бизнеса

Люди, о которых вы прочтете в этой книге, по-разному относились к своему богатству. Одни считали приумножение своих активов чрезвычайно важным, другие, наоборот, рассматривали свои, да и чужие деньги лишь как средство для достижения иных целей. Но общим для них является то, что их имена в той или иной степени становились знаковыми. Так, например, имена Альфреда Нобеля и Павла Третьякова – это символы культурных достижений человечества (Нобелевская премия и Третьяковская галерея). Конрад Хилтон и Генри Форд дали свои имена знаменитым торговым маркам – отельной и автомобильной. Биографии именно таких людей-символов, с их особым отношением к деньгам, власти, прибыли и вообще отношением к жизни мы и постарались включить в эту книгу.

А. Ходоренко

Карьера, кадры / Биографии и Мемуары / О бизнесе популярно / Документальное / Финансы и бизнес
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное