Волошинские чтения

писал и сам Волошин[153]. В Дорнахе он прожил вплоть до 1915 г., постоянно общался с Белым и участвовал в постройке «Гетеанума», для которого подготовил эскиз занавеса, отделяющего сцену от зрительного зала. «Часто вижусь с Андреем Белым, — сообщал М. Волошин А. М. Петровой вскоре по приезде в Швейцарию. — Он совсем преображенный и пламенеющий. Он читает мне часто свои записи и много рассказывает. В его речах все преображается и одевается в подобающую одежду слов. Говоря с ним, совсем не чувствуешь той преграды суконных слов и обесцвеченных записей (даже стенографических), что так мучили прошлую зиму»[154].

И Белый, и Волошин восприняли начало войны как величайшую мировую катастрофу, чреватую неисчислимыми бедами для человечества. Занятая ими твердая антивоенная, пацифистская позиция резко контрастировала с шовинистическими настроениями, вспыхнувшими среди русских писателей самых различных ориентаций. «Война застала меня в Базеле, куда я приехал работать над постройкой Гетеанума, — писал Волошин в автобиографии 1925 г. — Эта работа бок о бок с представителями всех враждующих наций и в нескольких километрах от первых битв войны была трудной и прекрасной школой глубокого человеческого и беспристрастного отношения к войне <…>»[155]. Работу в Дорнахе, объединившую немцев и русских, австрийцев и англичан, и Андрей Белый осознавал как знак международной солидарности, противостоявшей национальной розни, которую разжигали правительства воюющих стран, как победу творческого духа над силами зла и уничтожения. Волошин воспринимал трагические события мировой войны сквозь призму апокалипсических пророчеств. Сборник «Anno mundi ardentis» включал посвященное Андрею Белому стихотворение «Пролог», в котором «начальный год Великой Брани» знаменует исполнение конечных земных судеб[156].

Однако и совместная жизнь в Дорнахе еще не дала Белому возможности постичь Волошина во всем его своеобразии и значительности. Цельный и неповторимый облик поэта по-настоящему открылся Белому в 1924 г. в Коктебеле. В марте этого года Волошин был в Москве и встречался с Белым; 1 июня Белый вместе со своей женой К. Н. Васильевой приехал в Коктебель и остановился в доме Волошина. В мастерской Волошина Белый в июне трижды выступал с чтением драмы «Петербург» — только что осуществленной им инсценировки одноименного романа, в июле — с лекцией «Философия конкретного знания», в августе — с чтением поэмы «Первое свидание» и рефератом о Блоке. В каждодневном бытовом общении, в постоянных беседах о стихах, о новой поэзии, о собственных творческих задачах давнее знакомство писателей перешло в прочную дружбу. «Жизнь в Коктебеле чудесная, — писал в начале июля Белый своему другу, литератору П. Н. Зайцеву. — И „Макс“ в этой жизни — неповторяем; я все более и более начинаю любить его и Марью Степановну, его жену»[157]. И несколькими днями спустя в письме к Иванову-Разумнику от 17 июля: «Я не узнаю Макс<имилиана> Алек<сандровича>. За пять лет революции он удивительно изменился, много и серьезно пережил: и теперь естественно перекликается в темах России со мною; с изумлением вижу, что „Макс“ Волошин стал „Максимилианом“; и хотя все еще элементы „латинской культуры искусств“ разделяют нас с ним, но в точках любви к совр<еменной> России мы встречаемся, о чем свидетельствуют его изумительные стихи. Вот еще „старик“ от эпохи символизма, который оказался моложе многих „молодых“»[158].

Примечательно, что Белый подчеркивает родство с Волошиным в переживании важнейшей для него темы — темы России. В миросозерцании Белого этой поры, оформившемся под определяющим воздействием событий мировой войны и революции, Россия — «жерло, через которое бьет свет заданий грядущего человечества»[159]. Приятие революционной России было обусловлено у Белого и тем, что он ощущал в событиях, совершающихся у него на глазах, предвестия духовного обновления и преображения мира, грядущей «революции духа». Сходным образом, хотя и более сложно и неоднозначно, отнесся к революции и Волошин. Он не мог оправдать революционного насилия, в событиях гражданской войны видел прежде всего разгул стихийных сил, воскресивший дух Разина и Пугачева, — впрочем, как и многие другие литераторы в те годы — от символистов до молодых советских писателей. Россия, какою она предстает в поэтическом сознании Волошина и его историософских построениях, объединяет в себе святость и святотатство, величие и низость, дурное наследие сотен лет «тупых и зверских пыток» — и стремление к идеалу, гармоническому мироустройству. В конечном счете путь революции, по убеждению Волошина, закономерен, неизбежен и необходим, только через современные потрясения возможно грядущее преображение России: