Волошинские чтения

Это поведение Волошин определяет как «мятеж на коленях». Люди не верили, что солдаты осмелятся стрелять в них, но те стреляли прямо в упор, стреляли после того, как трубы заиграли сигнал: «в атаку!» Постепенно изумление сменялось гневом, спокойствие — возмущением. Вечером в понедельник на темных улицах уже стреляли по солдатам. Размышляя о событиях дня, Волошин делает вывод, что 9 января знаменовало собой крах самой идеи самодержавия. «Девиз русского правительства „Самодержавие, православие и народность“ повергли во прах. Правительство отринуло православие, потому что оно дало приказ стрелять по иконам, по религиозному шествию. Правительство объявило себя враждебным народу, потому что оно отдало приказ стрелять в народ, который искал защиты у царя. Эти дни были лишь мистическим прологом великой народной трагедии, которая еще не началась. Зритель, тише! Занавес поднимается…»[15].

Статья «Кровавая неделя в Санкт-Петербурге» была опубликована на французском языке как рассказ очевидца о событиях в России. Однако существует более ранний отклик Волошина на события 9 января. Это запись в дневнике, озаглавленном «История моей души», которая сделана 10 января. Волошин приводит письмо Гапона, обращенное к народу, фиксирует беглые впечатления дня, рисует уличные сценки: «Сзади команда: „Шашки наголо!“ Бежит толпа. Звон разбитых стекол. Фонари гаснут. Улица пуста. Дальше к Невскому снова конные разъезды»[16]. Он замечает первое зарождение протеста, вспышки народного гнева, ироническое отношение рабочих к «доблестным» защитникам престола, стреляющим в народ: «Конные Порт-Артур обратно берут! Мы-то вас кормили! Артиллерия скачет карьером при свисте и хохоте толпы. „Ах вы, православные“»[17].

Война царизма с собственным народом произвела на Волошина неизгладимое впечатление. Обострилось пророческое предчувствие конца империи Романовых, укрепилась уверенность в том, что «прошли века терпенья». Тема неизбежно грядущего возмездия, народного гнева, сметающего с лица земли всех деспотов и тиранов, властно зазвучала в творчестве Волошина 1905—1906 годов («Предвестия», «Ангел мщения», «Голова madame de Lamballe»).

Считается, что революция 1905 года прошла мимо внимания Волошина, почти не оставив следа в его творчестве. Этому способствуют некоторые признания самого поэта. 24 октября 1905 года он писал А. М. Петровой: «Русская революция повергает меня в какое-то скучное безразличие. Я не могу ею захватиться, упрекаю себя и в то же время остаюсь совершенно равнодушен»[18]. Действительно, впечатления от пребывания в Петербурге вскоре были заслонены событиями личной жизни поэта.

В 1905 году Волошин переживал бурными роман с М. В. Сабашниковой. 29 июня 1905 года он записал в «Истории моей души»: «Все, что я написал за последние два года, было только обращением к Маргарите В<асильевне> и часто только ее словами». В этот период созданы стихотворения, принадлежащие к лучшим образцам русской любовной лирики: «Таиах», «Отрывки из посланий», «В зеленых сумерках», «Мы заблудились в этом свете», «В мастерской» и др. В марте 1906 года состоялась свадьба Волошина с М. В. Сабашниковой.

Напряженность и драматизм духовной жизни поэта в 1905—1906 гг. обострились благодаря его увлечению буддизмом, масонством, теософией, встрече в Париже с Рудольфом Штейнером, которому Волошин, по его словам, был обязан «познанием самого себя». Духовные искания этих лет впоследствии он сам определил как «блуждания духа». В 1905 году поэт проходит «мистерию готических соборов», отразившуюся в цикле «Руанский собор». Он читает Каббалу, масонскую литературу, «Эзотерический буддизм» Синнета, пытается дать собственное толкование «12 дзянам». Возникает цикл «Когда время останавливается», стихотворения «Зеркало», «Мир закутан плотно» и др.

20 июля 1905 года Волошин пишет М. В. Сабашниковой: «Я вчера в Трокадеро рассматривал гробницу герцога Бретонского Нантского собора. Помните, там женская фигура Магии-Знания? У нее зеркало в руке. Она смотрит в него отраженным взглядом. Ее глаза приподняты. Веки узкие — и детские, и старческие — очерчены тонкими линиями. Губы горькие и знающие. И поцелуй, как ледяной меч. Это дева-Полынь. А сзади у нее другая голова — грустная, старческая. Старец с большой бородой, унылым лицом. Я говорил себе, что это — моя дорога. Люди не должны встречаться со мной, и я должен избегать людей. И душа моя будет равнодушно радостна, если я не буду видеть человеческого пламенеющего сердца»[19].

«Познание самого себя» у Волошина оборачивалось порой желанием встать поодаль от человеческих бед и радостей, возвыситься до олимпийской «космической» точки зрения на жизнь. Его лирический герой — «прохожий, близкий всем, всему чужой». Но опрометчиво делать отсюда вывод, что Волошин был холодным эстетом, которого не трогало ничто, кроме бесконечной радости познания, кроме Магии-Знания. В то же самое время он писал М. В. Сабашниковой: «Мои планы: я буду читать по теософии и по революции. Я хочу написать целый ряд стихотворений о революции»[20].