Волошинские чтения

В автобиографии Волошин писал: «Интерес к оккультному познанию был настолько велик, что совершенно отвлек меня от русских событий 1905 года и удержал меня вдали от России. Первую русскую революцию я увидел в том преображении, которое выразилось в моем стихотворении „Ангел мщения“…»[25]. Поэт воспринял события 1905 года сквозь призму собственного мироощущения. Нельзя сказать, что Волошин понял русскую революцию, но он принял ее. При этом в событиях 1905 года поэт почувствовал дыхание другой, пока еще отдаленной, но неизбежной грозы.

В статьях Волошина, написанных в этот период («Во времена революции», «Тайная доктрина средневекового искусства», «Разговор»), настойчиво звучит мысль о приближении «катастрофы психологической, которая все потрясения перенесет из внешнего мира в душу человека»[26]. Опаленная дыханием революции, душа Волошина обращается к мировой поэзии и шире — к историческому опыту человечества, пытаясь найти объяснение переживаемого момента.

Летом 1905 года он берется за переводы из Верхарна и сообщает М. В. Сабашниковой, что «думал о России и об Революции, переводя их. Это должно было сказаться»[27]. И далее в том же письме: «Мне было жутко переводить это, такой пророческой жестокостью веет от него»[28]. Стихотворение характерно риторической интонацией, многослойной символикой, сближающей его с «Предвестиями» и «Ангелом мщения». В «свитках пламени», «венце багряных терний» Волошин провидит кровавые зори будущего; «вечера, распятые над черными крестами» кажутся ему предвестием дня, пока еще неведомого:

Прошла пора надежд… Источник чистых вод
Уже кровавится червонными струями…

Образ крови, сочащейся каплями «во тьму земного лона», приобретает убедительность грандиозного жуткого символа. Он же развивается в стихотворении «Голова», тема которого — казнь тирана.

Ты сложишь голову на каменном помосте
Под гулкий плеск толпы, средь буйных площадей.
И ярко брызнет кровь, и слабо вскрикнут кости,
И будет оргия и благовест церквей.

Сложная символика этого стихотворения осталась неразгаданной. Критикуя два-три неудачных стилистических оборота и недоумевая, почему Волошин изменил заглавие, данное Верхарном, журнал «Весы» сурово оценил перевод: «Пусто и невразумительно»[29]. Между тем стихотворение является откликом на события первой русской революции. Не случайно оно было сразу же перепечатано в сборнике «Песни борьбы», вышедшем в 1906 году и запрещенном цензурой. Намек на казнь Людовика XVI, содержащийся в стихотворении, был переадресован Волошиным Николаю II в соответствии со злобой дня.

Посылая матери переводы из Верхарна, Волошин писал из Парижа: «„Казнь“ я мысленно посвящаю Николаю II»[30]. Пророчески звучит начало стихотворения: «Ты сложишь голову на каменном помосте», перекликаясь с известными строками Бальмонта из памфлета «Наш царь»:

Кто начал царствовать Ходынкой,
Тот кончит, встав на эшафот![31]

Обреченность русского самодержавия как наиболее омерзительного проявления деспотизма была абсолютно ясна Волошину еще в 1905 году. Кошмар российской действительности в период подавления революции: жертвы 9 января, залитая кровью Москва, военно-полевые суды, карательные экспедиции, ежедневные казни, — все это отразилось в поэзии Волошина в сложной опосредованной форме. Библейские образы, мистические пророчества, космический гиперболизм скрывали мироощущение поэта, задыхающегося в кровавом бреду бытия. О том же свидетельствует неопубликованное стихотворение Волошина, сохранившееся в одной из его творческих тетрадей. Эпиграфом к нему служат слова профессора П. Минакова из статьи, опубликованной в «Русских ведомостях» (1905, № 244): «Казнимый может при известных условиях остаться живым…»

Волошин пишет:

Лежать в тюрьме лицом в пыли
Кровавой тушей теплой, сильной…
Не казнь страшна, не возглас «пли!»,
Не ощущенье петли мыльной,

Нельзя отшедших в злую тень

Ни потревожить, ни обидеть.
Но быть казнимым каждый день!
И снова жить, и снова видеть…

Жестокая физиологичность образов сочетается здесь с предельной искренностью тона. Кажется, будто петля обвилась вокруг шеи самого поэта — так остро он ощущает смертную муку казнимой палачами России. И как противоречат эти строки расхожему утверждению, будто Волошин в 1905—1906 годах был всего лишь изощренным эстетом, странником по запредельным мирам, позером и холодным книжником[32].