Волшебная гора

Что касается остального, то влюблённость дарила его всеми страданиями и радостями, какие подобное состояние чувств приносит человеку повсюду и при всех условиях. Боль проникает вглубь, в ней, как и во всякой боли, есть что-то позорное, и сопровождается она таким потрясением нервной системы, что дух захватывает и даже у взрослого мужчины на глазах выступают горькие слёзы. Но и радостей, надо отдать справедливость, было немало, и хотя их мог дать любой пустяк, потрясали они не меньше, чем страдания. Почти каждая минута берггофского дня могла принести их. Например, приближаясь к столовой, Ганс Касторп замечает позади себя предмет своих грёз. Событие совершенно ясное и в высшей степени простое, но вызывает оно в его душе такой восторг, что вот-вот выступят слёзы на глазах. Она совсем близко, их глаза встречаются, его и её серо-зелёные, узкие, по-азиатски чуть раскосые, и их очарование проникает в его существо до мозга костей. Он почти теряет сознание, но и бессознательно слегка отступает в сторону, чтобы пропустить её вперёд. С полуулыбкой она вполголоса произносит «мерси» и, пользуясь его приглашением, этим самым обычным актом вежливости, проскальзывает мимо него в столовую. А он стоит, ещё овеянный ветерком её прохождения, ошалев от счастья этой встречи и от того, что одно слово «мерси», произнесённое её устами, сказано прямо и непосредственно ему. Потом он следует за ней, почти шатаясь сворачивает вправо, к своему столу, и, опустившись на стул, с блаженством замечает, что и Клавдия, усаживаясь, оглядывается на него и, как ему кажется, тоже размышляет о встрече перед дверью. О волшебное приключение! О радость, торжество и безграничное ликование! Нет, никогда бы Ганс Касторп не испытал такой опьяняющей, немыслимой радости, если бы это была встреча с какой-нибудь цветущей дурындой, которой бы он там внизу, на равнине, законно, мирно и с видами на будущее, как поётся в той песенке, подарил своё сердце. С лихорадочной подтянутостью приветствует он учительницу, она всё видела, и румянец алеет у неё даже сквозь пух на щеках, а он на скверном английском языке начинает осаждать мисс Робинсон и несёт такой бредовый вздор, что эта почтенная особа, отнюдь не искушённая в каких-либо восторгах, даже отстраняется и разглядывает его с искренним беспокойством.

Второй случай: заходящее солнце ярко озаряет больных, ужинающих за «хорошим» русским столом. Дверь на веранду и окна задёрнуты шторами, всё же где-то осталась щель, и через неё пробивается нежаркий, но ослепительный алый луч и падает как раз на лицо мадам Шоша, занятой разговором с сутулым соотечественником, своим соседом справа; она заслоняет лицо рукой. Солнце мешает ей, однако не очень; никто этим не интересуется, да и сама пострадавшая едва ли осознаёт, что оно слепит ей глаза. Но Ганс Касторп видит всё это через зал и тоже некоторое время только наблюдает за этой сценой. Затем вдруг отдаёт себе отчёт в том, что происходит, прослеживает путь луча, устанавливает место, откуда он падает. Оказывается – через сводчатое окно справа в углу, между дверью на веранду и «плохим» русским столом, очень далеко от места мадам Шоша и почти так же далеко от Ганса Касторпа. И тогда он решается. Не проронив ни слова, он встаёт, держа в руке салфетку и лавируя между столами, проходит наискось через зал, плотно сдвигает кремовые занавеси, так что края заходят друг на друга, бросает взгляд через плечо и, убедившись, что доступ вечернему лучу закрыт и мадам Шоша от него избавлена, возвращается с равнодушным видом на своё место: просто внимательный молодой человек, который сделал то, что было нужно, так как никто другой об этом не подумал. Немногие обратили на него внимание, но мадам Шоша сразу почувствовала облегчение и обернулась, причём так и осталась сидеть, пока Ганс Касторп не дошёл до своего стола и, садясь, не посмотрел на неё; тогда она поблагодарила его взглядом и приветливой удивлённой улыбкой, то есть скорее выставила вперёд голову, чем кивнула. Он ответил поклоном. Сердце его замерло, как будто совсем перестало биться. Лишь позднее, когда всё давно кончилось, оно снова заколотилось, и только тут он заметил, что Йоахим сидит, уставившись в свою тарелку; и также лишь позднее вспомнил, что фрау Штёр толкнула доктора Блюменколя в бок и, втихомолку посмеиваясь, попыталась обменяться многозначительными взглядами с сидящими за её столом и за другими…