Волшебная гора

Точно на крыльях, ослеплённый безрассудной радостью, унося как драгоценный дар её поклон, её слова, её улыбку, поспешил Ганс Касторп вперёд, рядом с обиженным Йоахимом, который шёл молча, отвернувшись от него, и смотрел вниз, под откос. Всё это в глазах Йоахима было неуместной проделкой, пожалуй, даже предательством, изменой, что Ганс Касторп отлично понимал. Правда – это не совсем то, что попросить у совершенно незнакомого человека карандаш: напротив, было бы, вероятно, просто неприлично пройти мимо дамы, с которой живёшь под одной крышей уже несколько месяцев, прямым, как палка, и не выразить ей своего почтения. К тому же Клавдия совсем на днях в приёмной даже заговорила с ними. Поэтому пусть Йоахим лучше помолчит. Всё же Ганс Касторп знал, по какой ещё причине Йоахим молчит так упорно и идёт отвернувшись, тогда как сам он столь неудержимо, столь буйно счастлив, что его проделка удалась. Нет, тот, кто на равнине самым законным, приятнейшим образом и с видами на будущее подарил бы своё сердце какой-нибудь цветущей девице и имел бы успех, не мог бы чувствовать себя счастливее, чем он, урвавший и закрепивший в миг удачи такой пустяк… Поэтому через некоторое время он с размаху ударил кузена по плечу и сказал:

– Послушай, что это с тобой? Такая чудесная погода! Давай спустимся потом в курорт, там у них, наверно, музыка, подумай! Может быть, оркестр играет «Ты помнишь утро, погляди: цветок приколот на груди» из «Кармен». Какая муха тебя укусила?

– Никакая, – ответил Йоахим. – Но у тебя страшно горит лицо, боюсь, что твоему снижению пришёл конец!

Так оно и оказалось. Позорное остывание организма Ганса Касторпа было побеждено приветствием, которым он обменялся с Клавдией Шоша, и, говоря по правде, он этому-то и обрадовался.

Йоахим угадал: Меркурий опять поднялся! Когда Ганс Касторп, вернувшись с прогулки, обратился к показаниям градусника, выяснилось, что у него ровнёхонько 38.

Энциклопедия

Если некоторые намёки Сеттембрини и раздражали Ганса Касторпа, – удивляться им не приходилось; да он и права не имел протестовать против влечения гуманиста к педагогическому надзору. Слепому было ясно, как обстоит дело, и сам Ганс Касторп не прилагал никаких усилий к тому, чтобы сохранить свой секрет: известное прямодушие и своеобразное благородство не позволяли ему таить свои чувства. Если уж говорить начистоту – то этим он выгодно отличался от своего лысоватого сотоварища, от влюблённого мангеймца с его вкрадчивыми манерами. Мы хотели бы напомнить и подчеркнуть, что тому состоянию, в каком находился Ганс Касторп, присуще нетерпеливое стремление обнаружить свои чувства, желание сознаться и признаться в них, слепая одержимость самим собой и жажда заполнить своей личностью весь мир – тем более непонятная для нас, трезвых людей, чем меньше во всём этом смысла, разума и надежды. Как именно такой человек выдаёт себя – определить трудно, вероятно, он и не может ничего сказать или сделать, не выдавая себя, особенно в обществе, где, как уже заметил некий наблюдательный ум, интересуются только двумя вещами: температурой, во-первых, и температурой, во-вторых, или, говоря иными словами, с кем в данном случае генеральная консульша Вурмбрандт из Вены вознаграждает себя за непостоянство капитана Миклосича: с окончательно выздоровевшим великаном шведом или с прокурором Паравантом из Дортмунда, а может быть, и с обоими вместе. Ибо всем было доподлинно известно, что узы, связывавшие в течение нескольких месяцев упомянутого прокурора и фрау Заломон из Амстердама, согласно полюбовной договорённости расторгнуты, и фрау Заломон, следуя вкусам своего возраста, обратилась к представителям более юного поколения и взяла под своё крылышко губастого Гэнзера, сидевшего за столом Клеефельд, или, как выразилась на своём канцелярском жаргоне и притом довольно образно фрау Штёр, – «подшила его к делу»; посему прокурору был предоставлен выбор – или биться из-за генеральной консульши со шведом, или мирно договориться с ним.

Итак, эти любовные тяжбы, столь распространённые среди берггофского общества, особенно среди больной молодёжи, и в которых, видимо, главную роль играли переходы с балкона на балкон (мимо стеклянных стенок, у самой балюстрады), – эти отношения всех интересовали, они были как бы главным элементом здешней атмосферы, хотя и это не выражает полностью того, что мы подразумеваем. У Ганса Касторпа сложилось впечатление, что основной вопрос о любви, которому во всём мире придаётся столь важное значение, – выражается ли то шуткой, или в серьёзной форме, – здесь приобретает особую тональность, смысл, вес, и это так ново, так значительно, что и самый вопрос выступает в совершенно новом свете, если не грозном, то пугающем своей новизной.