Волшебная гора

Это было вскоре после начала вечернего лежания. Их привёз сюда наверх тот же поезд, что и Ганса Касторпа несколько лет назад, лет не коротких и не длинных, а безвременных, до отказа насыщенных треволнениями жизни и тем не менее ничтожных, равных нулю; даже время года было точно то же самое – один из первых дней августа. Йоахим, как сказано выше, радостно, да, в этот момент, несомненно, радостно возбуждённый, вошёл или, вернее, вышел на балкон из комнаты, которую он почти что пробежал, и, смеясь, тяжело дыша, глуховатым, срывающимся голосом приветствовал своего двоюродного брата. Позади осталась дорога через множество стран, по большому, как море, озеру, по горным тропам, которые вели его наверх, всё выше наверх, и вот он стоит здесь, словно никогда и не уезжал, а двоюродный брат охает и ахает, привстав на своём ложе. На лице Йоахима играл румянец, то ли от жизни на свежем воздухе, которую он вёл в продолжение нескольких месяцев, то ли он был ещё разгорячён путешествием. Не зайдя даже в свою комнату, он поспешил, покуда его мать приводила себя в порядок, в № 34, чтобы скорее свидеться с товарищем прежних дней, вновь ставших настоящим. Минут через десять они пойдут ужинать, в ресторан, разумеется. Ганс Касторп, право же, может перекусить с ними или хотя бы выпить глоток вина. И Йоахим потащил его за собой в № 28, где всё происходило точно так же, как в вечер приезда Ганса Касторпа, только наоборот: теперь Йоахим, лихорадочно болтая, мыл руки над сверкающей раковиной, а Ганс Касторп смотрел на него, удивлённый и несколько разочарованный тем, что кузен в штатском костюме. Ничто не напоминает о его принадлежности к военному сословию. Он всегда представлял его себе офицером, затянутым в мундир, а он стоит перед ним в обыкновеннейшей серой паре. Йоахим расхохотался и назвал его наивным. О нет, мундир он преспокойно оставил дома. Мундир, да будет известно Гансу Касторпу, вещь обязывающая. Не во всякое заведение пойдёшь в мундире. «Ах так, покорнейше благодарю», – вставил Ганс Касторп. Но Йоахим, видимо, не нашёл ничего обидного в своём замечании и стал расспрашивать о новостях «Берггофа» и о его обитателях не только не высокомерно, но с чистосердечным умилением возвратившегося на родину. Затем из смежного номера вышла фрау Цимсен и поздоровалась с племянником так, как здороваются в подобных обстоятельствах, а именно – сделала вид, что радостно удивлена, застав его здесь, – эта мина меланхолически смягчалась усталостью и затаённой грустью, относившейся к положению Йоахима, – и они спустились на лифте в первый этаж.

У Луизы Цимсен были такие же прекрасные, чёрные, кроткие глаза, как у Йоахима. Её волосы, тоже чёрные, но уже с сильной проседью, были заботливо уложены и закреплены почти невидимой сеткой, что хорошо гармонировало с её рассудительной, дружелюбно-сдержанной, мягкой манерой держаться и, несмотря на слишком очевидное простодушие, сообщало приятное достоинство всему её существу. Она явно не понимала, и Ганс Касторп этому не удивлялся, веселья Йоахима, его учащённого дыхания, торопливых речей, всего, что, надо думать, противоречило его поведению дома и в дороге и вправду так не вязалось с его положением, не понимала и даже чувствовала себя уязвлённой.

Этот приезд представлялся ей грустным, и она полагала, что соответственно должна и вести себя. Чувства Йоахима, буйные чувства того, кто возвратился домой из дальних странствий, пересиливавшие сейчас всё остальное и ещё больше воспламенённые тем, что он вновь вдыхал наш несравненно лёгкий, пустой и возбуждающий воздух, были для неё непостижимы и непроницаемы. «Бедный мой мальчик», – думала она и при этом видела, как бедный мальчик предаётся неуёмному веселью со своим кузеном, как они освежают в памяти множество воспоминаний, забрасывают друг друга вопросами и, едва дослушав ответ, с хохотом откидываются на спинку стула. Она уже не раз говорила: «Полно вам, дети!» И в заключение сказала то, что должно было прозвучать радостно, а прозвучало отчуждённо и даже укоризненно: «Право же, Йоахим, я давно тебя таким не видела. Нам, оказывается, надо было приехать сюда, чтобы ты выглядел, как в день своего производства!» После чего весёлое настроение Йоахима как рукой сняло. Он опомнился, сник, замолчал, не притронулся к десерту – весьма лакомому шоколадному суфле со сбитыми сливками (зато Ганс Касторп воздал ему должное, хотя со времени обильного ужина прошло не более часа) и под конец вообще уже не поднимал глаз, вероятно, оттого, что в них стояли слёзы.