Волшебная гора

В эти первые дни он не завёл почти никаких знакомств, да и потом это случилось не скоро. Распорядок дня, в общем, мало способствовал знакомствам. Ганс Касторп был замкнут по природе, кроме того он чувствовал себя здесь гостем и «беспристрастным наблюдателем», как выразился гофрат Беренс, поэтому в основном довольствовался обществом Йоахима и разговорами с ним. Правда, сестра, с которой они сталкивались в коридоре, до тех пор вывёртывала себе шею, глядя им вслед, пока Йоахим, и раньше удостаивавший её минутной болтовнёй, наконец не познакомил её с двоюродным братом. Шнурок от пенсне у неё был закинут за ухо, и она говорила не только жеманясь, но вычурно и вымученно, и при самом поверхностном знакомстве с нею начинало казаться, что под пыткой скуки её рассудок даже помрачился. Было очень трудно от неё отделаться, ибо, когда она увидела, что разговор подходит к концу и молодые люди намерены продолжать свой путь, она вцепилась в них взглядами, торопливыми словами и полной отчаяния улыбкой; и тогда они, из сострадания, решили постоять с ней ещё немного. А она принялась рассказывать во всех подробностях о своём папе – он юрист, и о кузене – он врач, видимо, желая выставить себя в выгодном свете и подчеркнуть, что она принадлежит к образованному обществу. Что касается её юного подопечного там, за дверью, то он сын кобургского фабриканта кукол Ротбейна, недавно болезнь перебросилась у него на кишечник. Это очень тяжело для всех, кто имеет с ним дело, – господа, вероятно, представляют себе почему; особенно трудно, если принадлежишь к интеллигентной семье и обладаешь тонкой чувствительностью, присущей высшим классам общества. На минуту нельзя отойти. Вот хотя бы на днях… вы не поверите, господа, я вышла совсем ненадолго, зубного порошку себе купить, возвращаюсь и вижу: мой больной сидит в постели, а перед ним стакан густого тёмного пива, колбаса салями, кусище чёрного хлеба и огурец! Все эти запретные лакомства ему, оказывается, прислали родственники для подкрепления сил. А на другой день он, конечно, был еле жив. Он сам ускоряет свой конец. Но смерть будет освобождением только для него, не для неё, – к слову сказать, здесь её зовут сестра Берта, но на самом деле она Альфреда Шильдкнехт, – и вот ей придётся тогда перейти к другому больному, с более или менее опасной стадией болезни, здесь или в другом санатории, вот единственная перспектива, которая её ждёт, другой не предвидится.

Ганс Касторп согласился, что, конечно, профессия у неё тяжёлая, но она, надо полагать, даёт и удовлетворение…

– Разумеется, – ответила сестра, – она даёт удовлетворение, но уж очень она тяжела.

– Ну, наилучшие пожелания господину Ротбейну. – И двоюродные братья хотели было отойти.

Однако она опять вцепилась в них взглядами и словами, и в этой своей попытке хоть немножко задержать их была так жалка, что не уделить ей ещё хоть несколько мгновений было бы просто жестокостью.

– Он спит! – сказала она. – Сейчас я ему не нужна. Вот я и вышла на минутку в коридор… – И она принялась жаловаться на гофрата Беренса и на его тон: он слишком бесцеремонен, ведь она – девушка из хорошей семьи. Доктора Кроковского она хвалила, заявив, что вот это человек душевный. Затем опять свела разговор на своего папу и на кузена. Её мозг был, видимо, не способен ни на что другое. Тщетно силясь удержать молодых людей ещё хоть на миг, она вдруг заговорила очень громко, стала чуть ли не кричать, но они всё же ускользнули от неё и поспешили дальше. Сестра ещё некоторое время смотрела им вслед, наклонившись вперёд и словно присасываясь к ним взглядом, как будто желая силой этого взгляда заставить их повернуть обратно. Затем из груди её вырвался тяжёлый вздох, и она возвратилась в комнату своего подопечного.