Волшебная лампа генсека. Фюрер нижнего мира

— Тебе, что, по вкусу пришлась Елизавета Розенштейн?.. Насчет срока — пенис его знает. Затуллин, тот, который вчера из Москвы пожаловал, смотрел папку Розенштейнихи и уже давил на Безуглова — мол, дело вполне на статью тянет. Дескать, центр хочет бодягу кончать и всех контактеров прикнопить. Мол, кое-кто и у нас, и на Западе неверно понял разрядку международной напряженности. Безуглов, кажется, не хочет доводить бабу до тюрьмы, все ж таки это муженек-эмигрант гражданке Розенштейн удружил.

— Ну, а ты-то как, Паша?

— Мне до фени. Все равно кого-то надо сажать. Почему не ее?

— Слушай, Паша. Затуллин торопливый слишком, он скоро поскользнется. Безуглов прав, любая посадка должна быть достаточно обоснованной, мы пока еще разряжаем международную напряженность и у Америки хлебушек приобретаем. У Розенштейн все в роду верные ленинцы — это тоже надо учитывать. Какой там главный компромат на нее?

— Показания врачей-психиатров о том, что она давила на них, требуя разглашения врачебной тайны.

— Пусть тогда Елизавета напишет, что занималась этим под давлением бывшего супружника, с которым не хотела и не хочет иметь ничего совместного, что он угрожал направить компрометирующие письма к ней на работу, что раскаивается об утрате бдительности, столь присущей ее дедушке и папе…

— Ладно, Глеб, допустим, она занималась «этим» под прессом, под членом и чем-то еще, ну, а мне-то какой прок ее отмазывать? Ведь могут и неприятности случиться.

Конечно же Паша помыслил в этот момент, что врачиха-инфекционистка меня «подмазала».

— А помнишь, Паша, ты брал по тридцать рэ у «Гостинки» диски «Блэк Саббат» и прочих групп, запрещенных ко ввозу в Союз, и тебя прихватили менты? Я уже через двадцать минут оказался в отделении милиции с бумагой от Безуглова, что ты находишься на важном задании и трогать тебя нельзя, иначе родине грозит ущерб. Мне тоже проку не было, но я думал, что мы — вместе, что мы надежные кореша.

— Ладно, хрен с тобой… Только зря у тебя головка встрепенулась на эту инфекционистку. С ней можно такую заразу нажить.

— Ты прав, хрен со мной, и это порой мешает.

С Безугловым мне самому пришлось толковать, естественно, не в прямую, а настраивая против Затуллина. Майору этот тип тоже не шибко понравился, поэтому Безуглов согласился, что либо мы Андрея Эдуардовича дружно облажаем, либо он нас всех обгадит. Через пять дней от Паши я узнал, что дело против гражданки Розенштейн прекращено, и все закончилось предупредительно-разъяснительной беседой.

2

(Ленинград, 10 марта 1978 г.)

Все эти пять дней я подбирал материалы по мистике для полковника Сайко. Не знаю, насколько питательный бульон приготовил, но кое-что для себя выяснил.

Мистика родилась на стыке греческой философии с египетскими и шумеро-вавилонскими мифологиями. Деятельное участие в стыковке приняли фаланги А. Македонского; соответственно, в Александрии Египетской возникли гностические и неоплатонические системы Валентина и Плотина.

Эти два александрийских гражданина занимались устроением Всего, которое представлялось им в виде многослойного пирога, состоящего из ступенчатых эманаций Высшего Света, а проще выражаясь, из каскада энерго-информационных полей. Большая информация означает высокую энергию. Низшие поля — это тускнеющие отражения верхних. Верхние поля управляют низшими, однако чем ближе к донышку, тем все становится гуще, кислее и противнее. Последний слой, этакая ядовитая корка грязи — есть Наш Мир.

Когда появляются мощные религии, мистической философии, чтобы как-то уцелеть, приходится скрещиваться с ними. У мусульман то, что получилось, называется суфизмом, который, однако, из-за влияний соседки-Индии превращается в один из вариантов йоги, то есть в психическую гимнастику. У христианства — это Дамаскин, Эриугена, Эккарт, Николай Кузанский, Беме — начинающие каждый раз с начала и словно бы усмиряющие сами себя, наверное, потому, что находятся за пазухой у клерикалов. К тому же с семнадцатого века все лучшие западные умы предаются одной науке.

Получше сложились дела у еврейской мистики. Ей тоже приходилось делать много поклонов в сторону религии, однако придавленному иудаизму было недосуг ереси душить. В науку товарищей еврейской национальности до двадцатого века тоже не особо впускали, следовательно над конструкцией мироздания было кому поразмышлять со скуки. В итоге получился неразрывный каббалистический поток, все менее расцвеченный витиеватыми ближневосточными образами: «Сефер Йецира», «Зоар», «Эц Хаим» и так далее вплоть до ныне здравствующего каббало-математика Штайнзальца.

Однако и ныне мистика практически заканчивается там, где начинаются естественные науки. Даже кванты и нейтрино для каббалы — это грубые материи. А все наши грубые материи лишь крохи от потоков мощных энергий, просочившиеся через экран, что отделяет наш мир от высших измерений и после которого начинаются пространство, время, масса и прочие неприятности.