Волшебник. Набоков и счастье

Однако вполне возможно, что время не есть длительность. Есть, конечно, искушение поверить в это. Сидя рядом с Ваном на постели из мха среди молодых деревьев Ардис-парка и чувствуя, как ее начинает охватывать страсть, Ада восклицает: «Да, но вот это-то все несомненно… реальный, беспримесный факт – этот лес, этот мох, божья коровка у меня на ноге, этого ведь у нас не отнимешь, правда? (и отнимешь, и отняли). Все это сошлось воедино здесь, и как ни искривлялись тропинки, как ни дурачили друг дружку, как ни плутали, а все-таки здесь они встретились неотвратимо!» Но вот это-то не было реальностью, не правда ли? Оно искривлялось и оборачивалось реальностью только в мерцающем зеркале памяти, под прикрытием слов.

Память держит время в сложенных ковшиком ладонях.

Настоящее порождено.

(Но «нам никогда не удастся вкусить от истинного Настоящего, которое представляет собой миг нулевой длительности».)

Настоящее есть память в процессе создания.

(Что еще есть настоящее?)

Любовь. Только любовь. «Цветение Настоящего», «тишина чистой памяти». Капсула сознания.

Или так, если придерживаться научной точности:

«Гамак и мед: и восемьдесят лет спустя он с юношеской пронзительностью исконного счастья вспоминал о поре своей влюбленности в Аду». Восемьдесят лет спустя Ван по-прежнему черпает счастье из воспоминаний о том первом лете – не с черной меланхолией, но со светлым чувством длящегося настоящего. «Гамак его отроческих рассветов – вот середина пути, в которой память сходится с воображением. В свои девяносто четыре он радостно углублялся в то первое любовное лето, не как в недавнее сновидение, но как в краткую репризу сознания, позволявшую ему перемогать ранние, серенькие часы между слепым сном и первой пилюлей нового дня».

Только влюбившись в Аду, Ван вдруг понял, как можно жить, не подпуская близко длящееся время.

Время сворачивается, и только настоящее остается.

Ван пишет письмо своему отцу Демону; это письмо никогда не будет отправлено: «В 1884 году, в первое мое лето в Ардисе, я совратил твою дочь, которой было в ту пору двенадцать лет. Наша опаляющая любовь продлилась до моего возвращения в Риверлэйн; в прошлый июнь, четыре года спустя, она расцвела сызнова. Это счастье было величайшим событием моей жизни, я ни о чем не жалею». В юные годы будущее казалось ему только продолжением мечтаний.

Будущего не существует, а прошлое присутствует всегда.

(«Признаюсь, я не верю во время», – шепчет нам В. Н.)

Все сущее есть «сверкающее „сейчас“» – единственная реальность времени, которое шумит у нас в ушах и проходит сквозь нас.

Когда Ван потерял свою Аду и блуждал по закоулкам старушки Европы, он научился ценить ту «сладкую дрожь, какую испытываешь, углубляясь в глухие улочки чужих городов и хорошо сознавая, что ничего ты на них не найдешь, кроме грязи, скуки, брошенных мятых жестянок и звероватых завоев завозного джаза, несущихся из сифилитичных кафе. Нередко ему мерещилось, что прославленные города, музеи, древние пыточные застенки и висячие сады – это всего лишь метки на карте его безумия». Его соперники комически погибли, Ада вышла замуж за нелепого скототорговца из Аризоны, Люсетта утопилась в темно-синей ночи, а Ван, вечный изгнанник, все еще чувствует пульсацию счастья, поскольку память об Ардисе по-прежнему следует за ним, как дрожащий солнечный зайчик.

Живущий целое столетие одним летом.

(А что касается читателя, то он живет одним головокружительным утром, полным влажной сирени, в комнате, расположенной в зазеркалье.)

Мир снова вращается в настоящем. Он движется сквозь мои пальцы. И я спокойно забрасываю и тут же вытаскиваю сеть.

«Чистое Время, Перцептуальное Время, Осязаемое Время, Время, свободное от содержания, контекста и комментария».

Ничто не утрачено в сверкающем Настоящем.

И светляки освещают тьму.

И рука остается лежать на обнаженном плече.

И единое слово преодолевает силу тяжести.

Глава VIII Как написать счастье: практическое руководство (В которой писатель самозабвенно пишет, а читатель заглядывает ему через плечо)

Вот как ужасно все начиналось.