Волшебный фонарь

Немка кричит: «Пан, пан, бреншпирт!» Значит, пузырек для разжигания примуса. А мы: «Фрау, порядок!» Не сегодня родились. Киндеркопф! Мы аккуратненько разлили по стаканчикам. А немка на подоконник: мол, сигану с третьего, убьюсь, решусь жизни самоубийством, отравитесь, а меня к стенке. Мы чокнулись, немка в обморок. А потом проснулась — мы закусываем. Она поглядела, поглядела и бежать по квартиркам, и кричит, смеется, хвастается: «Зи тринкен бреншпирт! Зи тринкен бреншпирт!» Мои, мол, вот какие дьяволы — пьют бреншпирт и не загибаются. А нам это было как какао!

Он взглянул на официантку.

— Принцесса!

Она подошла.

— А что еще без выговора можно?

— Портвейн можно.

— Сладкий, наверное, — он скривился.

— Ликер абрикотин можно…

— А больше ничего нельзя? — Он подмигнул и изобразил стопочку.

Не отвечая, она отвернулась.

— Два абрикотина! — покорно сказал он. — Только подкеросинь немного.

— Ликер абрикотин пойдет, — сказала девушка буфетчице, выбивая чек.

— Это все тому вулкану? — спросила буфетчица. — Смотри, Зина!

— Из него все ветром выдует, мигом.

Она принесла в фужере ярко-рубиновый ликер. Сосед мой сглотнул густую, липкую жидкость, сплюнул и стал жадно есть, не разбираясь, тыкая вилкой в селедку, в мясо, в огурец.

— Молчок! — говорил он сам себе. — Штиль!

Прошло несколько минут.

— Мамочка, а мамочка, — жалобно попросил он.

— Теперь крышка, — сказала она. — Теперь только шампанское.

— Комплект! Катюша! — сказал он радостно.

Шампанское кипело в бокале. Он пил его, как воду, бокал за бокалом, и хмыкал от удовольствия и покручивал головой:

— Детский садик! Вот так детский садик! Сосунки.

А она стояла, смотрела и говорила:

— Надо же!

ПШЮТ

Я была тогда рыжей, это я теперь индианка.

Я стояла на остановке и ждала автобуса, прошли два юнца, оглядели меня и одновременно сказали: «Смотрится!» — и стали за мной. Слышу, завели разговор.

Один из них, пухлявый, с аккуратной гофрированной головкой, с розовыми щечками, раскачивая шикарным, как чемодан, желтым портфелем, капризно, в нос, чтобы получилось по-иностранному, говорит:

— Послушай, мон шер, всею Москву изъездил и не мог найти голубую плитку для ванной.

— Не расстраивайся, Макс, — говорит другой, — я получил сухого мартинчика, того, который пьет Помпиду. Поедем ко мне.

— А что мы будем делать? — спросил Макс.

— Кинем по коктейльчику.

— А потом?

— А потом она одного из нас поцелует.

— А потом?

— А потом, а по-том, ше-по-том…

Потеха!

Подошел автобус. Я села. Макс с чемоданом за мной.

Слышу позади его шипение:

— Разве это я толкаю? Это масса толкает. Это человечество толкает.

Из косого карманчика вынул роскошное вишневое портмоне, достал двадцатипятирублевую бумажку и протягивает кондуктору.

— Разобьете купюру? На песеты!

И, не ожидая ответа, прячет ее и аккуратно отсчитывает пять новеньких бронзовых копеек.

— Мерси, — говорит кондукторше, — за банковскую операцию.

Теперь он сел рядом.

Ну, думаю, как, интересно, начнет?

Тысяча и одна ночь! У каждого цеха свои байки. «Который час на ваших золотых?» — это мелочь, пузыри, в лучшем случае инженеришка, бух командированный. А вот: «Почему у вас минорное настроение?», «Вы похожи на женщину, которую я любил и потерял» — это тоном выше: юристы, медики. А вот уже: «Вас можно объяснить по Фрейду», — это мо́лодец заученный, бедолага-философ. Аристотель!

Вдруг слышу шепотом:

— У вас врубелевские глаза.

— В чем дело?

— Тише! Я говорю, у вас врубелевские глаза.

— Вы кинооператор?

— А откуда вы знаете?

— Сначала я по талону буду участвовать в массовке, потом вы дадите мне феерическую роль в картине «Плоды любви». Мэрилин Монро!

— Видел вас в гробу! — сказал и испарился.

На днях на платформе метро, чувствую, кто-то смотрит на меня. Он! Со своим грандиозным портфелем. Прелесть!

Пробился ко мне. Вижу — не узнал.

— У вас роденовская голова!

— Вы хотите, чтобы я нашла время и приехала в вашу мастерскую?

— А откуда вы угадали?

— Вы лепите фигуру «Лаун-теннис», да? У вас никак не кристаллизуется бюст. Вам нужна сильная, мужественная натура, скульптурные икры.

Теперь он узнал, приподнял каскетку:

— Видел вас в гробу в белых тапочках!

НА КАТКЕ

Февральский солнечный день, ослепительно белый и чистый, пахнет весной, фиалками, и проблеск всего самого яркого, веселого, чудесного, что было в жизни.

На лед осторожно по крутому деревянному настилу спускается грузная, низкорослая женщина лет сорока. Но как только коньки коснулись льда, будто сбросила на настил груз лет, будто подхватили ее крылья и повел сам лед, и она заскользила легко, привычно, непринужденно.

И тот давний, довоенный, последний юный день на катке и нынешний слились в один живой, солнечный, карусельный, и между тем и этим днем не было ни войны, ни потерь, ни родов, ни воспитания детей, ссор, семейных неурядиц, болезней, тоски, бессонницы.