Волшебный камень

Больше всего Нестерова огорчило именно то, с какой легкостью покинул его Иляшев. Он мог бы назвать это бегством, если бы другие не заслужили названия беглецов с большим правом. Все остяки могли давно уйти, и он не сердился на них. Но то, что ушел этот мудрый старик, обижало и вызывало какое-то чувство сомнения. И вдруг он вернулся.

Нестеров швырнул кайло, ударил по протянутой, похожей на нестроганую дощечку ладони старика своей ладонью и сказал:

— Что ж, перекурим мировую, Филипп Иванович! Признаться, мне было горько, что ты ушел с ними.

— А ты как думаешь? Я ваших споров не понимаю. А сатана человека до самой церкви провожает, только на паперти останавливается. Мне парма как церковь. Как только в нее зашли, так у меня все и прояснилось. Почему, когда она вышла от тебя, глаза у нее были сухие? Если бы за радостью приходила, шла бы, как пьяная, улыбалась бы небу и себе. Я женщин почитай пятьдесят лет знаю, все их лукавство и все их хитрости выучил. А ты лицом не темней, Сергей Николаевич, много еще забот впереди. Будет время и от горя высохнуть.

Он говорил все это в утешение. Для утешения он мог и соврать, и сказать самую горькую правду. Понюхал табаку, засунул тавлинку поглубже, поднялся.

— Тут теперь я робить стану, а ты иди другие дела приделывай, чтобы у тебя одно за другое не забегало. — И хитро добавил: — Те, что ушли, все ссорятся. Саламатов меня отозвал, сказал: «Пусть хоть подерутся, может, тогда правду поймут!» Не знаю, как они, а я понял… А ты посчитай все вперед. До ильина дня работать будет хорошо, после ильина дня дожди пойдут. Хороший хозяин на каждую погоду свое дело имеет, а хозяйство от того только в красоту входит…

Сергей молчал, слушая эти присловья. Старик вдруг с горечью сказал:

— Жаль, однако, что я не всех оленей у них забрал. Но подумал: пошто обижать несмышленых? Мы, может, и с одной упряжкой обойдемся…

— Так ты и оленей привел? Да где они? — обрадовался Нестеров.

— А их Голова уже на работу поставил, — с уважением сказал Иляшев о Головлеве. — Почему же ты думаешь, будто я, как плохая невеста, к тебе приду без приданого? — обиделся он. — Если хороший человек обеднел, так ему и соседи помогут…

— Ничего, ничего, — успокоил его Нестеров, — хватит и одной упряжки. Путь до речки теперь короткий, промывать только образцы станем. А несмышленых и верно обижать не надо…

Он вдруг примирился и с уходом Вари. Подумалось: а может быть, это к лучшему? Ее недоверие слишком мешало ему. И как только он решил это, стало легче на душе. Он заторопился на вашгерд, словно ждал немедленной награды за свою выдержку и верность товарищей.

2

Он завел строгий порядок: каждый вечер, за общим ужином, когда все сидели за столом, ели пахнущий дымком кулеш или подстреленную Иляшевым дичину, он сообщал о результатах работы за день. И все, он знал, ждали этого часа. Он давно уже считал сидевших рядом с ним за столом не просто работниками, а соратниками в той борьбе, которую начал. И хотя ничего веселого он не говорил, товарищам его было легче знать самое Тяжелое, чем биться, не представляя цели.

Если люди были слишком усталы, Филипп, каким-то чутьем понимавший, когда доброе слово нужнее всего, вступал в беседу с какой-нибудь присказкой. Однажды он вдруг сказал:

— Удача как лесная гора. Рядом стоишь, а ее за деревьями не видно. Только слышишь, как ручей журчит, камни под ноги попадают, идти вроде тяжело. А потом вдруг вся небесная и земная ширь откроется — и станет на душе легко, будто в русской бане вымылся. А побойся до отступи — все сгинет, только елки бородами кивают, над тобой, дураком, насмехаются…

Горы стояли рядом, но они действительно были не видны за потемневшим лесом, за елями, с которых свисал густой мох, будто деревья таили в бороде лукавую усмешку. Головлев добродушно сказал:

— Ничего, мы все вверх будем карабкаться. Устанем идти — на четвереньках поползем. Правда, Сергей Николаевич?

— Авось и выдержим, — позевывая, подтвердил Филипп.

Спокойная уверенность товарищей была как будто даже крепче стремительной веры самого Нестерова. И он почувствовал себя так, словно в долгом пути оперся на твердую руку проводника.

Хуже было с Дашей. Оставшись без Андрея, она утратила ясное свое спокойствие и твердость духа. Не один раз Нестеров, сидя напротив нее за черной лентой транспортера под рентгеном, видел у нее на глазах слезы. Камни текли бесконечной рекой, светясь всеми цветами радуги, недоставало только голубого цвета алмаза. Иногда Нестеров выключал на десять — пятнадцать минут аппарат, чтобы глаза отдохнули от призрачного свечения, движок замолкал, Даша откидывала полог палатки, в помещение хозяином входило солнце. Нестеров поднимал глаза и видел утомленное, бледное от напряжения лицо Даши, и ему становилось жалко ее. Она же, поймав его взгляд, торопилась снова задернуть полог и просила:

— Включите мотор, Сергей Николаевич, у нас еще два ящика концентратов.

Сергей поговорил о ней с Головлевым. Головлев согласился, что Дашу надо отпустить. Иляшев мог проводить ее до Дикого, а там дорога простая…