Волшебный камень

Гора Чувал вздымалась темно-синим конусом над самым берегом. Можно было различить отдельные деревья на ее обращенном к реке склоне. И надо было знать обманчивую прозрачность северного воздуха, чтобы поверить — подножие горы находится в двадцати километрах. Но молчание тревожило, и хотелось как можно скорее выяснить причину этой мертвой тишины.

Штабеля леса высились неприступными стенами — того самого леса, без которого к середине зимы остановятся машины бумажного комбината и из которого плотники должны были рубить новые дома для Сталинграда. Посеревшие от дождей, штабеля эти ждали человека. Если их не сбросят в воду сейчас же, весенняя вода разобьет штабеля льдинами и унесет с собой по бревнышку, не дав людям воспользоваться результатами долгого и тяжелого труда, — разве что отдельные бревна выловят на топливо в прибрежных деревнях где-нибудь возле Каспия…

Из крайнего барака вдруг негаданно вышел человек и торопливо направился к приезжим. Остановившись возле глиссера, он вытянул руки по швам и доложил голосом старого солдата, хриплым, но чеканным:

— Сторож лесопункта Чувал — Аким Федосеев.

— Где люди? — спросил Саламатов.

— Работают на верховьях. Видите, лес плывет!

Он с гордостью указал на реку, по которой плыли разрозненные бревна.

— Здоровы?

— Отощали несколько, с ружья да с невода кормимся! Хлебных припасов маловато. А так — держимся!

— А ты чего же остался?

— Кому же я передам вверенное мне имущество? — с обидой спросил Федосеев.

— Да здесь на сто верст никого нет. И снизу сюда никто не пойдет. Какое у тебя имущество?

— Известно какое — казенное, — хмуро сказал Федосеев. — А кто людей принимать будет? Сказывали охотники, что вы сами в верховья собирались идти, — значит, люди на сплав соберутся! — польстил он секретарю. — Ну, я пойду печь растапливать, — живо сообщил он, направляясь к избе. — А рыбка свежая у меня найдется!

Утром Саламатов осматривал плотбища лесопункта. Нестеров пошел с ним. Перед пешим походом к верховьям Нима был назначен дневной отдых. Дальше глиссер не мог пробираться, и все зависело от силы пешеходов.

На берегу лежало, по крайней мере, тридцать тысяч фестметров. Нестеров с удивлением смотрел на спокойное лицо Саламатова. Как он собирается сплавить весь этот лес?

Равнодушная река пробегала мимо, разноцветная, говорливая. У берега вода была желтоватой, дальше принимала чистый зеленый оттенок. Вырываясь из гор, она шла по стрежню, не принимая примесей, — ледниковая вода, изумрудный набор.

Саламатов повернулся лицом к горам, приложив ладонь ко лбу, и долго смотрел вверх, на куполообразную главу Чувала. Нестеров поднял призматический бинокль и взглянул туда же. Выше линии леса начиналась полоса альпийских лугов. Теперь они были желтыми, и о весеннем цветении их можно было лишь догадаться. Еще выше, на фоне бледно-голубого неба, высились неровно обрезанные и уже покрытые снегом края горной вершины. На самом куполе темнели странные в своей неподвижности фигуры. Нестеров различал их в бинокль, но вряд ли их мог увидеть Саламатов.

Серые тучи низко проплыли над горой, скрыв на мгновение, как будто срезав, вершину. Саламатов задумчиво потер лоб, затем снова оглядел бесприютный, обдуваемый острым северным ветром берег. Федосеев сидел в сторонке на бревне.

— Федосеев, — окликнул его секретарь, — Лунина здесь не проезжала?

— Лесничиха? — отозвался Федосеев. — Лесничиха была. Вон ее лодка стоит.

Сторож указал рукой на берег, там стояла остроносая илимка и высились воткнутые в песок шесты, раскрашенные полосками. Подойдя к шестам, Нестеров выдернул один из них. Нижний конец его был окован железом, а повыше надето медное кольцо с надписью: «Христина Лунина». Лодка-илимка, с заостренными носом и кормой для свободного движения как по быстрой воде, так и по мелководью в любом направлении, также выделялась своей нарядностью. По бортам шла грубоватая, но выразительная резьба, напоминавшая письмена древних, что видел Нестеров на камне Писаном, — клиньями и ромбами, — а вдоль верхнего паза вилась берестяная прошва, которая не столько скрепляла доски, сколько должна была украшать лодку. Нестеров подумал: кочевники украшали сбрую коня, таежница украсила лодку, вверяя ей свою жизнь на порожистых и быстрых реках. Он представил себе знатную лесничиху, могучую и грузную женщину. Одна, с ружьем за плечами, стоя в лодке, она пробирается по лесным речкам, осматривает участок, охотится, ночует у костра, бродит в тяжелых сапогах по, некошеным мокрым травам.

— Куда же она ушла без лодки? — спросил Саламатов.

— А кто ее знает? Разве у такой спросишь? Переночевала, чаю напилась, ружье на плечо вскинула, да и ушла.

— А лодка?

— Что лодка? Кто ейную лодку тронет? Сейчас же закричат: на лесничихиной лодке тот-то пошел, пристал там, туда направился. И оглянуться не успеешь, как всадит заряд дроби пониже спины, — потом оправдывайся!

— Давно она ушла? — допытывался Саламатов.

— Так три же дня назад, я говорю. Людей переставила на верхние плотбища, переночевала одну ночь и ушла.

— И ничего не говорила?