Волынщики [современная орфография]

— Ого, батюшка, — сказала Теренция, также выходя на крыльцо и крепко целуя отца, — так вы это всю ночь на дворе провели? Войдите поскорей: я дам вам позавтракать… Или нет, постойте, дайте посмотреть на букеты. Целых три, Брюлета?.. Вот как ты, голубушка! Да это, пожалуй, все утро будет продолжаться!

— Два только для Брюлеты, — отвечал Гюриель, — а третий, Теренция, твой.

Говоря это, он указал ей на вишневую ветку, на которой было столько цветов, что весь порог был усыпан ими, как белым дождем.

— Мой? — спросила Теренция с удивлением. — А, братец, понимаю: ты боялся, чтобы я не приревновала тебя к Брюлете!

— Ну уж от брата никогда не жди такой любезности, — сказал старик Бастьен. — Да неужто ты не замечаешь робкого и скромного поклонника, который стиснул зубы вместо того, чтобы сказать что-нибудь?

Теренция осмотрелась кругом, как будто бы ожидая увидеть еще кого-нибудь, кроме меня, и когда ее черные глаза остановились на моем глупом и растерянном лице, я, признаюсь, думал, что она расхохочется, а это было бы для меня просто как нож в сердце. Но она не засмеялась и даже маленько покраснела. Потом ласково протянула мне руку, говоря:

— Спасибо, Тьенне, что ты обо мне вспомнил. Я принимаю твои цветочки в знак памяти, и, поверь мне, не стану ими важничать.

— Если ты их приникаешь, — сказал старик, — то должна, по обычаю, отломить ветку и пришпилить ее к голове.

— Нет, не надо, батюшка, — отвечала Теренция. — Пожалуй, еще кто-нибудь из здешних девушек рассердится на меня за это, а я вовсе не хочу, чтобы добрый Тьенне стал раскаиваться в своей учтивости.

— Будь уверена, — вскричал я, — что никто не рассердится. И если это самой тебе не противно, то ты мне доставишь великое удовольствие.

— Изволь! — сказала она, отломив маленькую веточку и прикалывая ее булавкой к голове. — Мы ведь здесь дома, Тьенне. Но если бы это было у вас в деревне, я не так бы легко согласилась, чтобы не поссорить тебя с какой-нибудь землячкой.

— Поссорь меня со всеми, Теренция; я только этого и желаю.

— Полно, — сказала она, — к чему так торопиться. Когда отнимаешь что-нибудь у своего ближнего, то нужно, по крайней мере, вознаградить его хоть чем-нибудь за это. А я знаю тебя мало, Тьенне, и не могу быть уверена, что мы тут что-нибудь выиграем.

Потом, переменяя речь и забывая о себе, а это было с ней беспрестанно, она сказала Брюлете:

— Теперь твоя очередь, душенька. Ну, как же ты поблагодаришь за эти букеты и который из них возьмешь?

— Никак, до тех пор, пока не узнаю, кто мне их дарит, — отвечала осторожная Брюлета. — Говорите же, Гюриель, не дайте мне ошибиться.

— Вон тот мой, — отвечал Гюриель. — Вот все, что я могу вам сказать.

— Если он ваш, то я беру его весь, — сказала Брюлета, снимая букет. — Что же касается другого, то, по-моему, водяные цветы не любят висеть над дверью, им будет гораздо лучше в канаве.

Говоря это, она украсила голову и грудь цветами Гюриеля, отнесла остальное к себе в комнату и, возвратясь назад, хотела бросить другой букет в старый ров, отделявший крыльцо от парка. И так как Гюриель отказался исполнить ее поручение, не желая причинить своему сопернику такого великого оскорбления, то Брюлета сама протянула было руку, как вдруг в кустарниках, окружавших двор прямо против нас, раздались звуки волынки и кто-то заиграл песню старика Бастьена.

Сначала он сыграл ее так, как она была сочинена, потом несколько иначе, гораздо нежнее и печальнее, и наконец переиначил всю от начала до конца, переменяя тоны и выделывая разные штуки своего сочинения, также весьма прекрасные, так что волынка у него точно как будто вздыхала, плакала и молила, да так нежно в жалостно, что нельзя было слушать без сострадания. Потом он заиграл на другой лад, гораздо громче и живее, как будто грозя и упрекая. Брюлета, которая перед тем подошла к краю рва, чтобы бросить туда цветы и остановилась в нерешимости, вдруг отступила назад, испугавшись гневных звуков этой песни. Тогда, раздвинув кусты ногами и плечами, Жозеф показался на другой стороне рва, сверкая глазами и продолжая играть, и музыкой и взглядом как бы грозя Брюлете великим отчаянием, если она не откажется от своего намерения и понесет ему такое страшное оскорбление.

Часть четвертая и последняя

Двадцать шестые посиделки

— Отличная песня и чудеснейшим образом сыграна! — вскричал старик, хлопая руками, когда Жозеф кончил. — Вот что хорошо, так хорошо! И поверь мне, Жозеф, человек, достигший такого мастерства, может во всем утешиться. Ступай сюда и прими наши поздравления.

— Есть обиды, после которых нельзя утешиться, и если Брюлета бросит мои цветы в канаву, то канава эта превратится между нами в непроходимую бездну, полную ядовитых терниев.

— Боже сохрани! — отвечала Брюлета. — Разве можно отвечать обидой на такую прекрасную музыку? Поди сюда, Жозе, и будь уверен, что между нами никогда не будет терниев, если ты только сам их не посадишь.