Воображаемые встречи

— Вот и в легенде тоже отречение. Король Марк любил Тристана. А эта обязывало…

«Любовь, любовь, — думала Козима, — сто пудов любви… И как не надоест! А я вот хотела бы посмотреть на художника, который хорошо описал бы нелюбовь! Показал бы, как люди не любят и как им холодно от этой нелюбви».

А вслух она сказала:

— Мне совсем не нравится этот ноющий, печальный Тристан. Другое дело — Зигфрид. Свободный, смелый, полный жизни!

— Свободный? Что ты, девочка? Свободных людей не бывает. И богов также.

«Да, он умен, — продолжала думать Козима. — И талантлив. И я просто не знаю, что мне нужно».

В сущности, никто не выдавал ее насильно. Отец спросил, нравится ли ей Ганс Бюлов. Так как она привыкла к Гансу, ученику ее отца, то ответила:

— Да, он очень мил.

— Что бы ты сказала, — спросил тогда Лист, — если бы этот мальчик…

Козима покраснела, как вообще краснеют девушки в таких случаях, и, в свою очередь, спросила:

— А зачем тебе так хочется сбыть меня с рук?

— Мне этого совсем не хочется. Но я желаю тебе счастья. И я хочу, чтобы еще при моей жизни…

— Но ведь ты еще молодой. И будешь жить долго.

Потом она сказала с притворной печалью:

— Да! Я ведь некрасива. Не то что Бландина.

— Ты отлично знаешь, что твоя «некрасивость» не мешает тебе нравиться многим людям. Поклонники Бландины не раз предпочитали тебя. Так что…

И она согласилась, неизвестно почему. И была, в сущности, довольна. И только через два месяца на свадьбе Бландины, уловив в лице сестры какое-то восторженно-растерянное выражение — совершенно такое же, как у Эмиля Оливье, жениха Бландины, — подумала:

«Так вот как оно бывает! Впрочем, мы с ней такие разные!»

А у Ганса был такой же солидно-благодушный вид, как и всегда. И Козима представляла себе его приблизительный разговор с Листом, который мог состояться за два месяца до того.

— Ты что-то грустен, мой мальчик. Я замечаю это в последнее время. Может быть, Козима тебя обижает?

— О, что вы!

— Она ведь умеет обижать, не правда ли?

Ганс молчит.

— Скажи по совести: как ты к ней относишься?

Ганс краснеет:

— Ведь вы знаете…

— По правде говоря, нет. Но если ты предложишь ей руку, я думаю, она не будет против.

— Вы были всегда так добры ко мне…

— Видишь ли, она незаурядный человек, но мятущийся, трудный. И мне кажется, что ты со своим спокойствием и уравновешенностью как раз к ней подходишь.

Ганс опускает глаза и повторяет:

— Вы были всегда так добры ко мне.

Какая двойственная фраза! Что она означает? «Вы были всегда так добры ко мне и теперь даруете мне счастье, благодарю». Или: «Вы, право, „слишком балуете меня, будьте же добры и впредь: не накидывайте мне петлю на шею!“»

Но отец истолковывает слова Бюлова лишь в одном смысле. И все решено.

И вот уже два года прошло.

— Тебе холодно? — спросил Бюлов.

— Нет. Или… да.

— Тогда вернемся в гостиницу.

— Нет, все-таки Вагнер ужасен. Пользоваться чужим гостеприимством и вообще чужими услугами…

— Ты сегодня говоришь не то, что думаешь.

— Говорят, он мелочный, злой, завистливый. И страшно неблагодарный.

— Это говорит твоя мачеха, княгиня Витгенштейн.

— Сама знаю, как ее зовут. Незачем называть еще и титул.

— Она просто завидует Вагнеру. Ей кажется, что его слава затмевает славу Листа. И ей ли судить о таких людях?

— Пожалуй, мне действительно холодно.

— Так вернемся… И что можем мы, маленькие люди, знать о гениях?

— Почему ты говоришь: «мы»? Ты считаешь себя маленьким человеком?

— Все, знаешь ли, относительно.

— Не смей называть себя так! Ты выдающийся музыкант! Я не хочу быть женой маленького человека!

— Я — исполнитель. По сравнению с такими величинами, как Лист или Вагнер…

— Как же ты посмел жениться на мне?

— Козима, что с тобой сегодня?

— Я знаю, — запальчиво продолжала она, — ты скажешь: «Ну, а ты сама? Ты даже по сравнению со мной, „маленьким человеком“, ничтожество! Никаких талантов! И даже красоты нет. Обыкновенная дурнушка, навязанная мне твоим отцом. Бландину небось не предложил мне!»

— Козима!..

— А разве она не нравилась тебе раньше?

— Ты знаешь, что она была равнодушна ко мне.

— А ты к ней?

— Право, с тобой невозможно разговаривать!

Козима заплакала, но скоро взяла себя в руки.

— Я что-то нервничаю сегодня.

— Тебе холодно.

— Мне всегда холодно.

— Мне жаль, что я тебя расстроил.

— Вовсе нет. Видишь ли, Вагнер порядочный выдумщик. И эту Матильду он придумал. Никого не было, кроме этой глупой Минны.

— Нет, Матильду он не придумал.

Козима встала:

— В самом деле, пора вернуться. Я проголодалась. А ты?

— Нет, — ответил он грустно.

Но поднялся, укутал плечи Козимы спадающей мантильей и последовал за ней, прислушиваясь к песне гондольера, доносящейся издалека.

2

В то время как Козима думала о художнике, который сумеет описать нелюбовь, Вагнер доигрывал последние аккорды «Тристана». После ухода молодых гостей он с нетерпением взялся за партитуру.

Перед ним расстилалась широкая спокойная лагуна, уже потемневшая. Только фонарики гондол блестели и двигались в разные стороны. Огонек свечи колебался, ноты на столе были слабо освещены. Но Вагнера это не останавливало. Он писал бы и в темноте.