Воображаемый друг

С притворно озабоченным, преданным видом она изображала, будто выслушивает бубнеж мужа про каких-то «гадов», проткнувших шины всех бульдозеров и грузовиков. Краем уха она услышала, что этот «долбаный проект «Лес Миссии» нужно было запустить еще месяц назад, но кто-то целенаправленно устраивает диверсии. Бесконечные проволочки обходятся слишком дорого. Строительство на грани срыва. Вот-вот настанет срок выплачивать ссуды. Ей, черт побери, неплохо бы поумерить свои аппетиты.

Бла-бла-бла-бла-бла.

Сколько раз он вот так начинал заводиться? Пять раз в месяц? А в период аудита – десять? Она могла бы записать это на магнитофон и только нажимать на клавишу, чтобы избавить себя от этой перепалки. «Как, по-твоему, Кэтлин, откуда на все это берутся средства? Уж всяко не из твоей богадельни!» – «Помилуй, Брэд, это ведь я превратила «Тенистые сосны» из налогового убежища в доходный бизнес!» – «В доходный бизнес?! Да этот стариковский приют не способен прокормить даже тебя одну!» Раньше их примирял секс, но когда это было? И как ему самому не надоело себя слушать днями напролет? Господи, неужели он еще не умолк? Нудит и нудит.

Миссис Коллинз только кивала, почесывая шею под бриллиантовым колье. Зуд не проходил. А все потому, считала миссис Коллинз, что она безвылазно торчит в этой больнице, ожидая, когда ее мать придет в сознание. Мало того, что она вся стала липкой от пота, так еще и голову не могла помыть в общем больничном санузле – ужас какой-то. И надолго ли у нее хватит сил сдерживать свою ненависть к этому зануде?

– Да ты меня не слушаешь! – взвился он.

– Я очень внимательно слушаю, Брэд. Действительно, все это ужасно. Продолжай, пожалуйста, – сказала она.

Муж не умолкал; глядя через его плечо, миссис Коллинз видела, что в коридоре не протолкнуться из-за каталок с вновь прибывающими пациентами. Их, чего доброго, начнут размещать прямо в столовой на полу, как умирающих солдат в фильме «Унесенные ветром»[67]. Хорошо, что ее матушка этажом выше занимала комфортабельную отдельную палату, куда спокойно поместились бы еще две койки. А эти нищеброды, размышляла миссис Коллинз, не ровен час, их убьют, если слезут со своих каталок. Она, во всяком случае, именно так бы и поступила. Не в ее характере мириться с подобным хамством. И как следствие, считала миссис Коллинз, она купается в роскоши, а неимущим для этого безнадежно не хватает мозгов.

На миг ей представилось, как эти оборвыши поднимаются с каталок и единым фронтом выдвигаются в столовую, чтобы вырвать язык у ее мужа. А что, миссис Коллинз была бы совсем не против. Она уже беззвучно молилась о таком исходе, устав разубеждать мужа, будто весь мир восстал против него, хотя одного беглого взгляда на его положение и многочисленные банковские счета было бы достаточно, чтобы на все сто процентов убедиться в обратном.

А потом, разобравшись с ее муженьком, пусть бы эта толпа ринулась наверх, вытащила мамашу из комфортабельной одноместной палаты и вздернула рядом с ними на веревке, свитой из тончайшей простыни лучшего качества. Пусть бы мать, забывшая то, чего не могла забыть миссис Коллинз, болталась в петле рядом с ними. За наполненную водкой бутылку из-под воды. За нищету и вечные долги. За потакание садисту, который хлестал родную дочь шлангом и в декабрьскую стужу мокрой выгонял на задний двор. А мамочка сидела тихо как мышь, не делая ни малейшей попытки прекратить эти зверства, хотя возможностей таких было предостаточно.

– Если ты псина, так и живи во дворе, как псина, – приговаривал он.

А что мать? Да ничего.

Спасибо за эти воспоминания.

Вот уже восемь лет миссис Коллинз наблюдала, как материнские воспоминания одно за другим катятся в тартарары. Восемь лет миссис Коллинз держала в ежовых рукавицах эту богадельню, чтобы окружить мамашу такой заботой, какой сама никогда не видела в родительском доме. А все почему? Да потому, что так заведено в семействе Коллинзов. Но не Кайзеров. Кайзеры гниют в коридоре на каталках, а Коллинзы нежатся в отдельных палатах. Кайзеры мрут от водки, которую с немалой выгодой продают им Коллинзы. Теперь она в стане Коллинзов. Потому-то восемь долгих лет миссис Коллинз делала для своей матери все возможное и в благодарность ждала только одного: чтобы старуха отошла наконец в мир иной. Чтобы попросту окочурилась, избавив дочь от необходимости вспоминать за обеих. Чтобы окочурилась, избавив дочь от необходимости высиживать рядом с ней в гостиной и смотреть нескончаемые дневные ток-шоу, в которых жертвы домашнего насилия подробно отвечают на вопросы телеведущих всех цветов кожи, вероисповеданий и сексуальных ориентаций, а доморощенные психологи из аудитории твердят, что родители этих жертв определенно сами некогда подвергались насилию. Чтобы окочурилась, избавив дочь от зрелища тупых слез, проливаемых тупицами.