Воображаемый собеседник

Этот — упрек был не совсем справедлив. Елизавета сейчас ни о чем другом думать не могла, кроме как об отце. Она не укоряла его, она только хотела понять, что с ним произошло, этого-то она и допытывалась с женскою и молодою настойчивостью, но никак не могла допытаться. А у Константина дрожал голос. Придавая ему некоторую нарочитую грубоватость, он на самом деле скрывал крайнее волнение. Елена Матвевна знала свое, она давно оправдала мужа, но она ничего не могла объяснить. И ей странно было, что дети не могут понять то, что понимает она, что они подходят к отцу не с одним только чувством, но и с рассудком, она не додумалась еще до того, что ей в жизни ничего уже не осталось, кроме любви к мужу и детям, а дети, при всей любви, просто по молодости не могут пройти мимо события, не дав ему якобы беспристрастной оценки.

— Это болезнь, — решительно заявила Елизавета, повторяя слова Лисаневича как единственное всепокрывающее объяснение тому, что она не могла понять, — Лечить надо. Все говорят.

Елена Матвевна покачала головою. Она хорошо знала, что если даже назвать вещь своим именем, то от этого еще ничего не меняется. Но Константин, словно обрадовавшись, подхватил:

— Конечно, болезнь. Это бывает, это нервное. Тут и лечение все в отдыхе. Я сам знаю — заработаешься и вдруг перестанешь простые вещи понимать. Голова перегружена. Ну, у него это сильнее еще.

— Врача надо, — сказала Елизавета.

— Да, — горячо подтвердил Константин. — И не оставлять одного. И подкормить. И чтоб гулял.

И, обрадовавшись какому-то выходу, дети наперерыв предложили целую систему лечения, так что уже и врач, пожалуй, становился не нужен. Елена Матвевна молчала. Она знала, что эту программу и гораздо большую еще программу выполнять будет она. Но она сомневалась, чтобы помогли не только успокаивающие слова, но и подлинное лечение. Она знала свое, она только не умела сказать, да и сумей она изложить свое знание словами, она бы никогда не решилась произнести эти слова даже наедине с собой.

…Петр Петрович знал одну дорогу: через главную улицу в городской сад. Ею он и пошел. Знакомые попадались редко, час был служебный. Все-таки он встретил кого-то и охотно объяснил в ответ на изумленные вопросы, что находится в отпуску. Усмехаясь, он пожал плечами и прибавил:

— Говорят, надо отдохнуть.

Хотя это звучало просто и правдоподобно, однако знакомый все-таки посмотрел на Петра Петровича с легким недоверием. А может быть, это только так показалось.

Он пошел дальше и сел в саду. Сидел он долго, безо всяких мыслей. Знакомых среди проходивших не было, да он и не остановил бы, наверно, никого. Он не чувствовал потребности в разговоре. Потом появился Черкас. Его всегда можно было встретить в саду, потому что сад прилегал к театру. Он первый заметил Петра Петровича и подошел к нему с вопросом:

— Петр Петрович! Вы не на службе?

В глазах его мелькнуло какое-то опасение, и вопрос прозвучал несколько тревожно.

— Да, — лениво ответил Петр Петрович. Его сегодня не интересовал и Черкас. — В отпуску я. Из-за вас, — спокойно прибавил он, помолчав.

— Из-за меня? — вскинулся тот. — Из-за меня?

— Пожалуй, что так, — медленно ответил Петр Петрович, ему не хотелось разговаривать. — Из-за тех пяти червонцев.

— Я, как только жалованье… — начал было Черкас.

— Я вам не напоминаю вовсе, — прервал его Петр Петрович, — держите сколько хотите. Только деньги казенные. Когда пришлось отдавать, их не хватило.

— Вас уволили, Петр Петрович? — вскричал Черкас.

Петр Петрович посмотрел на него с полным недоумением.

— Меня? Уволили? С чего вы взяли? Я же сказал вам, я в отпуску. Мне отпуск дали. На месяц.

— А деньги как же? — нетерпеливо спросил Черкас.

— Деньги? Какие деньги? Ах, эти… Ваши пять червонцев? Ну, их покрыли. Это ведь мелочь. Я четырнадцать рублей дал, еще собрали. Это мелочь.

— Петр Петрович! — сказал Черкас и даже приложил руку к сердцу. — Мне так совестно, что из-за меня…

Но Петр Петрович снова его прервал:

— Пустяки. Да это и не из-за вас, а для здоровья. Мне надо отдохнуть. То есть это они так говорят, я что-то не замечал. Но почему ж и не отдохнуть?

Черкас был взволнован. Он поглядывал на Петра Петровича, на часы, переминался с ноги на ногу. Он явно чувствовал себя виноватым, а тон Петра Петровича еще больше смущал его. А Петр Петрович был совершенно спокоен, даже закрывал глаза — не то от солнца, не то от легкой скуки. Спокойствие его не было деланным. Он просто хорошо знал, что перед Черкасом вовсе не следует раскрывать душу. Он вообще не собирался делать это ни перед кем. Да он и сам еще не знал своих чувств. Он сознательно старался не думать о вчерашнем, на время вычеркнуть это из жизни. Он понимал, что ему, действительно, нужно спокойствие, как для того, чтобы понять, что произошло вчера, так и для того, чтобы попробовать осознать то большое, что вошло в его жизнь и перед чем все остальное могло навсегда отступить в тень.

— Разрешите, я посижу с вами, — сказал Черкас, решив, очевидно, пожертвовать тем делом, из-за которого он смотрел на часы.