Воображала

Слова уже были неразличимы, мелодия деформировалась, ее сминали иные законы, и ничто, анти-мир, врывался в мою гостиную. Дыхание Кошки становилось все громче, словно этот звук был маяком для кого-то. Воздух с хрипом рвался из ее легких и со свистом проникал внутрь. С каждой секундой эти отвратительные звуки становились все оглушительнее. Мне захотелось зажать уши, и я задергалась, пытаясь освободить руки. Я понимала, что у меня не получится, но это было неважно, настолько отвратительно мне было ее дыхание. Когда я увидела, как свет наполняет контур странного многоугольника, в центре которого я находилась, я подумала, что сошла с ума от нарастающей силы хрипов умирающей Кошки. И хотя, казалось бы, ничто не должно было удивлять меня, ведь я оказалась в шаге от своего бога, я не могла поверить, что сантиметр за сантиметром, словно электричество идет по проводу, золотым занимается контур фигуры вокруг меня. Забавно, но все это смотрелось даже почти празднично, словно зажигалась гирлянда.

Так ярко, подумала я. Еще я подумала: прости, мышонок.

Темно больше не было, впрочем, светло тоже. Наверное, можно было сказать, что наступили сумерки, но и это было бы не совсем правдой. Все было холодным и серым, словно мы оказались по ту сторону экрана черно-белого телевизора. Цвет имело лишь это странное, путешествовавшее по крови на полу, электричество. Казалось, оно пульсировало. Изредка картинка меркла, и все мы оставались в полнейшей, совершенно невероятной темноте. Словно слепли.

Может быть, подумала я, человеческий глаз просто не в силах воспринять сигнала, который проходит сквозь наши глаза в эти моменты.

Я видела Аэция всего секунду, в сером свете черно-белого фильма, воспроизводимого в высокой контрастности. Он стоял, направив пистолет на меня. На его рубашке я увидела брызги крови, целую россыпь казавшихся черными пятен. Взгляд у него был блуждающий, как и всегда, и очень спокойный. Он улыбнулся мне уголком губ, по-настоящему нежно, и я поняла, что он не застрелил бы меня. Затем все кануло в черноту, а когда коридор над гостиной вынырнул из этой тьмы, Аэция там уже не было.

Я обернулась, чтобы увидеть Эмилию и Северина, но и их не оказалось рядом.

Была умирающая Кошка, дрожавшая, судорожно сжимавшая руки. Я только надеялась, что она готова была умереть. По крайней мере, тогда все было бы не так страшно для меня.

Для нее же, наверное, ничего не менялось. Я была уверена, что умирая так долго, обязательно разочаруешься в своем решении. Искреннее самопожертвование возможно лишь при возможности очень быстрой смерти. Человек, прощающийся с миром и с самим собой дольше минуты непременно передумает.

Ведь как это страшно — умирать.

Я снова посмотрела вперед, в конце концов, если я могла хотя бы крутить головой, нужно было пользоваться этим и видеть как можно больше. И я увидела себя.

Мне было, наверное, около пяти, у меня были две косички и два потока горьких, детских слез. Я смотрела на себя саму, словно на чужую девочку, которую запечатлели на черно-белой пленке давних времен.

Все мои воспоминания были цветные. Я не могла понять, как можно смотреть на обескровленную себя. Словно труп, подумала я. Я стояла в гостиной, маленькая девочка в нарядном платье с оборками, еще не знающая, что с ней будет, не испытавшая ничего горше потери любимой игрушки. Все было целым, мамины фигурки стояли на камине, и сама мама была цела — сидела на диване, вышивала и изредка поглядывала в раскрытую книгу на столе. Мама творила чудесные геральдические лилии, белые с голубым, я вспомнила. Только вот теперь цвета у них не было, как и у маминых пальцев.

Я не ощущала запахов, не слышала идущих снаружи звуков — вечного шума моря, пения птиц в саду, которые должны были проникать сквозь раскрытое окно. И все же эта гостиная, нетронутая, чистая, еще не опороченная разрушением и полная жизни, не была видением, галлюцинацией или воспоминанием.

Словно кто-то переключил канал, и вот я была здесь же, но много лет назад. Все было реальным. Настоящим. Прошлое не прошло. Оно предстало прямо передо мной. Я подошла к маме, спросила:

— Мама, а как мне достать что-то под полом? — спросила я.

— Во-первых, дорогая, прежде чем обращаться ко мне, осведомись, не занята ли я. А во-вторых, что, собственно, значит под полом, Октавия? И, скорее, следует сказать «из-под» пола.

— Ну, — сказала я. — Это значил под полом. Внизу.

Маленькая я переступила через хрипящую, умирающую Кошку. Прошлое и будущее были слиты странным, удивительно синхронным образом. Я попыталась вспомнить, через что я переступила тогда в реальности. Наверняка, там валялся какой-нибудь клубок ниток.

Мои руки отогнули ковер, а палец уткнулся в доску.

— Здесь, — сказала маленькая я. Мама засмеялась.

— Там ничего нет, глупышка.

— Но Жадина сказала, что она спрятала для меня сокровище внизу. Она дразнит меня, что я не могу найти подарок!

Мой палец с нежностью прошелся по доске. Я предвкушала что-то чудесное.

— Прекратите называть себя этими кошачьими кличками, хорошо? — сказала мама. Она снова вернулась к вышиванию.