Воображала

На ироничный ответ не хватило бы ни разума, ни времени. Оно коснулось меня, ощущение непередаваемой мерзости захлестнуло меня с головой, оно было похоже на то, что я испытывала, когда хотела преодолеть границу дома, но много, много ярче.

Тогда я поняла, те иглы были его зубами. Оно, еще невидимое, не полностью пришедшее, уже охватило дом своей пастью. Теперь же меня облизывали языки, по крайней мере нечто, что можно было так назвать.

Ненасытная пасть. Лишь на секунду оно соприкоснулось со мной, не вошло, не проникло под кожу, но эта секунда показалось мне вечностью. Затем сосуды, поднимавшиеся от моих ног к самой макушке, готовые поглотить меня, напряглись, став мучительно, механически твердыми, и отшатнулись.

А потом мой бог издал визг, такой, что, казалось, способен был заставить лопнуть все мои кости, как стекло. Звук этот отбросил нас с Аэцием к стене. Падение оказалось мягче и безопаснее, чем я предполагала. Аэций успел подхватить меня, и я врезалась в него, а стена оказалась мягкой из-за оплетавших ее сосудов.

Звук смел все, опрокинул факелы, ударившиеся о стену рядом с нами, но огонь на них будто являлся их частью, он ничего не охватывал, не шевелился, не угасал.

Мой бог был невыразимо зол, разочарован, его ярость была велика. Я понимала, что он чувствует благодаря связи между нами, между моим богом и моим народом, мной, однако его чувства словно конвертировались внутри меня, и лишь будучи переведенными на язык человеческого разума, воспринимались.

Сосуды, пребывавшие в Эмилии и Северине пришли в движение. Я увидела, как их лица приобретают выражение страдания, боли. Что ж, хороший конец для тех, кто любил боль. Хороший конец для тех, кто служил этому существу.

Мы с Аэцием крепко взялись за руки. Ярость бога разрывала Северина и Эмилию изнутри. Все было так просто — никаких оправданий, никакого права на ошибку, и так быстро — сосуды раскрыли их, словно они были лягушки на уроке биологии. Я увидела кости, внутренности, а затем все это было разрушено, переломано, перемешано и искажено. Я уткнулась в плечо Аэция, чтобы больше не видеть. Но я слышала — слышала как все хрустело и хлюпало. Я представляла, что это просто материалы, влажные и твердые, хрусткие и мягкие, странные, странные материалы.

Любопытство взяло верх над отвращением, и я посмотрела. Не осталось ни Северина, ни Эмилии. Были две диковинные вещи, созданные из них. Кости и внутренности составляли теперь странные украшения, похожие на тотемы древности, но слишком причудливые и для них. Казалось, все это никогда не имело человеческой формы. Остов из костей затейливо оплетенный плотью, ничего антропоморфного, ничего эстетичного. Если уж что оно и напоминало, так это две странных, массивных погремушки. Сосуды потянули их к себе, прижали к телу бога. И я подумала, это ведь правда игрушки. Игрушки для капризного ребенка, ведь бог абсолютной власти — ребенок, исполняющий все свои желания.

Сосуды охватили тела Волчицы и Кабана, труп Зайки, ударяясь об углы, тоже скользил к пасти бога.

— Мы следующие! — пропищала я. Аэций покачал головой, но я видела, что он еще бледнее обычного. Он поставил все и теперь не был уверен, что выиграл.

— Закрой глаза, — сказал он. Дыхание Кошки становилось тише. Она больше не дрожала. Все заканчивалось, возможно, и для нас тоже.

И я закрыла глаза. Мы крепко прижимались друг к другу, нас колотило от страха, словно детей. Теперь и Аэций казался мне человеком, и я поняла, как боялся он все это время.

Но сосуды уползали, я чувствовала, как дом снова меняется. Стало тепло, это запылал огонь. Все уходило, все оборачивалось вспять.

Я боялась открыть глаза, боялась разрушить иллюзию. Боялась, что сосуды не уходят, а готовятся обхватить меня, готовятся утащить меня за собой.

А потом я услышала шаги, они казались вполне человеческими. Тогда я открыла глаза, у меня достало смелости и любопытства.

Он был прекрасен, хотя и оказался много младше, чем я представляла. Золотоволосый юноша, почти подросток, чудесной красоты, но не отстраненной и практически неземной, как Децимин. Он не был произведением искусства, он был человеком.

На нем был белый костюм, в который мама нарядила бы сына на праздник, но в груди была дыра. Там, в тех же сосудах, что еще недавно опутывали дом, болталось, как игрушка, сердце моей сестры.

Я узнала его, я никогда не забывала его.

У моего бога были не зрячие глаза. Я не думала, что он слеп и в этом воплощении.

Он подошел к нам, протянул мне руку и, схватившись за нее, я почувствовала тепло.

— Скоро все закончится, Октавия, — сказал он. Голос у него был нежный, а человеческий язык давался ему легко.

— Ты не хочешь убить меня?

— Нет, Октавия. Ты не сделала ничего, за что я желал бы твоей смерти. Ты живешь честно и стараешься творить добро, а это самое главное.

— Ты не забрал меня…

Он перебил меня, но его легкая нетерпеливость была лишь призраком того чудовищного нрава, который был присущ иному его лику.

— Нет. Я не забрал тебя по иной причине. Но это сейчас неважно.