Воображала

— Нет, — сказала сестра искренне. — Просто мне страшно.

И тогда я ударила ее снова. А потом еще раз. Губы у нее были влажные, румянец на щеках расцвел сильнее. И я совершенно не заметила ее движения, когда она схватила с тумбочки у кровати пепельницу Домициана. У него была раздражающая привычка курить в постели.

Больше ее нет. Эта мысль последней пронеслась в моей голове перед тем, как удар по голове окунул меня в темноту.

Я очнулась рядом с ней, в луже теплой крови, и первые мои мысли, спросонья странные, скользили по тайным воспоминаниям о первой менструации, стыде и боли. Я лежала рядом с сестрой, уткнувшись носом в ее шею. Кровью пахло совершенно одуряюще. Мои губы касались ее шеи, и я поняла, что не чувствую губами пульса, к которому привыкла еще до рождения.

Это и заставило меня открыть глаза и вспомнить, где мы.

Она лежала рядом со мной. Простынь пропиталась ее кровью. Она была бледной, но ее тело еще сохранило тепло.

И я закричала.

Сестра порезала себе вены. Аккуратные надрезы изуродовали ее прекрасные руки. Ее покинуло столько крови, что я не думала, будто она жива. И все же я пыталась остановить и без того увядшее кровотечение. Я вбежала в ванную, упала, разбив коленку, схватила бинты из ящика под раковиной.

Я знала, где хранятся ее бинты — я часто перевязывала ее раны. И ее последние раны перевязывала тоже я.

Я плакала, и почти ничего не видела. Злость и горе были так сильны, что я хотела сделать то же самое, что и она. Я перевязывала ее безвольные руки и целовала их.

Я больше не хотела сбегать. Мне некуда было. Меня не существовало без нее.

Мою сестру уносило, как тогда в детстве, бушующее море. Только совсем другое — море крови. Я сидела на полу и целовала ее холодеющие пальцы. Нож, которым она сделала это, лежал на тумбочке.

Меня тошнило от боли в голове, такой невероятной, что казалось, я слепну.

Но мне было все равно.

Там, за дверью, слышался шум. И это не было важным. Больше не было ничего важного.

Румянец оставленный моими ударами покинул ее.

Я едва заметила, что кто-то дернул ручку двери. В следующую секунду раздался выстрел. Наверное, кто-то отстрелил замок. Я не обернулась. У меня была только она, вернее, как раз только ее у меня не было, но вместе с ней уходил весь мир.

Я услышала шаги, но не голос. Я захлебывалась рыданиями, и мне было все равно, кто меня видит.

— Ей нельзя помочь, — сказал он. У него был варварский акцент, и так я поняла, как все закончилось. Как мы и ожидали. Сестра была права.

Я посмотрела на него и увидела того, чьи фотографии в газетах вызывали у меня страх и тоску. Он стоял передо мной, усталый и бледный, с прозрачными, как вода, глазами.

Человек, разрушивший весь мой мир. И это он был штормом, который унес от меня сестру.

Мне казалось, что он уйдет и оставит меня наедине с моим горем. Я была уверена в том, что и моря расступятся перед болью, которую я испытывала. Время должно было остановиться, потому что ее больше не было. Вся история шла только к этому моменту, без нее не было смысла ни в чем, все стало пустым и тусклым, как будто и моя кровь вытекала сквозь раны, которых я не видела.

— Милая, — шептала я. — Моя милая, моя милая, я так люблю тебя. Я всегда буду.

Ее губы были алыми от помады, оттого казалось, что в них все еще была жизнь. Я закрыла глаза и слушала биение собственного сердца, теперь оно одно было на земле, и это было так неправильно. Нас было двое с самого начала, когда наши сердца совершили первые удары рядом.

Теперь я осталась совсем одна, словно на земле больше не было не единого человека. Я не знала, сколько я просидела так. Наверное, не так уж долго, потому что он все это время стоял в комнате. В конце концов, я подумала, что сестра не хотела бы, чтобы я позорила наш род. Эта мысль придала мне сил, и я утерла слезы, встала и развернулась к нему.

— Прошу прощения, — сказала я. — Значит, ты победил?

Я говорила с ним на «ты», потому что я и представить себе не могла, что значит обращаться на «вы» к безумному варвару. И хотя он вошел во дворец и выиграл войну, он оставался варваром. За некоторые границы выйти не получится, что бы ты ни сделал.

— Значит, — сказал он. Он был моим ровесником, но выглядел лет на десять старше, как ему и полагалось. У него были внимательные глаза, а рука покоилась на прикладе винтовки. Но он не целился в меня. Это значило, что меня казнят. Что ж, стоило встретить смерть с достоинством.

— Ты позволишь мне похоронить ее по нашему обряду?

— Да. Позволю.

Все оказалось даже забавно. Вот он, мятежник, стоял передо мной, сестрой его императрицы, он шел ко мне через войну, через боль, кровь и смерть, а я была сражена страхом и отчаянием. И вот все закончилось, в эту минуту, а нам совершенно нечего было друг другу сказать. Мне было интересно, в чем его безумие. Он не был похож на сумасшедших, какими я их себе представляла. Аккуратен, насколько позволяла война, спокоен и с виду вполне разумен. У него была совершенно неяркая мимика, казалось, будто выражение его лица никогда не меняется.

— Ты рассматриваешь меня, как животное.