Воображала

Умирать легко, потому что ты знаешь, что на этом все кончается. А вот унижение, это тяжело, от него перестаешь быть собой. И я никогда прежде не чувствовала ничего подобного, со мной никогда так не обращались, и на глаза навернулись детские слезы стыда и страха. Я наступила ему на ногу, но он даже не поморщился. Аэций толкнул меня на пол, и я снова попыталась добраться до винтовки, но в этот момент он навалился на меня сверху. Я чувствовала себя слабой и маленькой. Он был намного сильнее и выше, чем я, и мне казалось, что он может сломать мне шею одним движением. Но я этого не боялась. Наоборот, я боялась, что он не убьет меня. Мне хотелось кричать, проклинать его или просить остановиться, но нельзя было показать, как мне страшно. Когда он развернул меня к себе, я с ожесточением вцепилась зубами в его руку, почувствовав вкус крови на губах. Он не ударил меня, но разжал мне челюсти, как собаке. Винтовка из которой я могла бы пристрелить его была совсем рядом, а я не могла добраться до нее.

Он сдернул с меня лифчик, и застежки проехались по моей коже, оставляя на спине царапины. Он не целовал меня, даже не пытался. Это было бы глупо, ведь мы не знакомы. Я едва не засмеялась, такой дурацкой показалась мне эта мысль.

Он изучал мое тело, смотрел с жадностью. И я подумала, может у него не было женщин на войне, оттого он трогает меня с таким вожделением. У меня прежде не было мужчин, я не любила никого, в моей жизни была только сестра, и мне не хотелось прикасаться к чужим людям. Мне было отвратительно от его прикосновений, обидно, и я чувствовала себя беззащитной и грязной.

Он трогал меня грубо, как будто ощупывал вещь перед покупкой, и я не верила, что так обращаются со мной. Я не верила, что этот чудовищный день кончится тем, что варварский вождь изнасилует меня в луже крови моей мертвой сестры. Мы ведь только что обедали, и она пила вино, а я волновалась — все было как всегда.

Теперь мир рухнул, сузился до его жадных рук. И я поняла, это не я и он, мужчина и женщина, это Бедлам говорит с Империей. Это унижение совсем другого масштаба, оттого оно так заводит его. Взять власть и взять женщину в его голове приведены к одному знаменателю. Он так и не ударил меня, хотя я продолжала вырываться, кусаться и царапаться. Я бы что угодно сейчас сделала, лишь бы он убил меня. Лишь бы не чувствовать, что он может сжимать мою грудь, будто я его собственность, девочка с улицы, с которой можно делать все что угодно за сестерций и даже больше — за два.

— Я убью тебя, — зашептала я. — А если не я, то мой бог тебя поразит, и еще больше сделает — поразит весь род твой.

Как ты поразил мой.

Его прозрачные глаза с расширенными от возбуждения зрачками снова смотрели будто сквозь меня, хотя рука стягивала с меня белье. И этот контраст — нездешний взгляд человека, только наблюдающего за всем и страсть его рук, испугал меня еще сильнее.

— Тогда ты проклинаешь собственных детей.

И это было худшим оскорблением, которое он мог мне нанести. Я укусила его в шею, надеясь перегрызть ему глотку, мне казалось, что я способна на это. Он надавил мне на горло, прижал к полу так, что воздух вышибло из легких. Кровь стекала с моих губ, его мерзкая кровь, которую он хотел смешать с моей.

Я не могла представить себе, что он человек, что у него есть хоть какие-то чувства, воспоминания, стремления. Он был создан, чтобы причинять мне боль, и только этот предельный эгоцентризм спасал меня от полного отчаяния.

Я отвела взгляд, чтобы не смотреть на него, и хотя так царапать его лицо и руки стало сложнее, но и часть страха ушла. Я изо всех сил сжимала колени, хватала его за руки, извивалась, и мне казалось, я могу сопротивляться вечно, и осознание этой силы даже приносило мне удовольствие. До тех пор, пока я не увидела руку моей сестры с пастью раны под грязным бинтом. Бледная рука, синеватые ногти, мертвая сестра.

Тогда я заплакала, понимая, что это не закончится никогда, сестры больше не будет, что бы ни случилось. Не будет никогда.

Мне показалось, будто я больше не контролирую свое тело, всего на минуту, но и этого было достаточно. Он раздвинул мне ноги, огладил по бедру, будто хвалил меня, движение было скорее неосознанное им самим, инстинктивное. Его пальцы вошли в меня, и я подумала, что от отвращения меня сейчас стошнит.

— У тебя раньше не было мужчин, — сказал он. В голосе его я услышала что-то, похожее на удивление. Удивление казалось единственной эмоцией, которую он мог выражать похожим на нормальных людей образом. Я снова вцепилась в него зубами, но мне казалось, что он не испытывает боли.

Я плюнула ему в лицо. Его крови в моем рту было больше, чем собственной слюны. Он явно не считал унизительность этого поступка. Собрал пальцами кровь, смешанную со слюной, смазал свой член и одним резким движением вошел в меня. Я сама зажала себе рот, чтобы не закричать. Ему было все равно, сколько шума я издаю, это был только мой позор.