Воображала

— Отец всегда говорил, что это неприлично… — говорит Воображала задумчиво. Она не отказывается, скорее, просто рассуждает сама с собой, думает вслух. Врач фыркает:

— Родители! Общая трагедия всех вундеркиндов. Причём из самых лучших побуждений, заметь! У маленькой Жанны отбирали деревянные сабли, чтоб не поранилась, от Софочки запирали учебники в старом шкафу, Мари говорили: «Опомнись, физика — не женское дело, от неё портится цвет лица!» Моцарту повезло с семьей, там были свои понятия о приличности. А вот родись у них Эйнштейн — и хана теории относительности! Из него сотворили бы музыканта, пусть и посредственного, зато такого, как все! Вот и твой отец — тоже. Сумей он заставить тебя вообще не думать — так бы и сделал! Из самых лучших…

Воображала хихикает, улыбка довольная. Врач добавляет уже спокойно:

— Настоящий талант невозможно удержать никакими запретами. Ты просто не могла быть такою, как все. Как бы тебе не внушали, что другою быть неприлично…

Воображала опять хихикает, неопределённо поводит бровями:

— Н-ну… я не маленькая… И знаю, что все постоянно этим занимаются. Неприличным, в смысле. Потому что неприличное всегда или приятно или интересно. И чем неприличнее — тем приятнее.

Врач хмыкает, замечает осторожно:

— Довольно цинично.

Воображала поправляет, улыбаясь:

— Откровенно. Это многие путают.

Некоторое время Врач смотрит на неё, задумчиво сузив глаза. Похоже, её слова заставили его пересмотреть дальнейшую тактику, и вот он лихорадочно пытается сообразить, как вести разговор. Наконец решается:

— Хорошо, тогда я тоже буду циничен. Хочу, чтобы ты всё знала с самого начала, и тогда уже решала, с открытыми глазами, понимаешь? Предлагаю тебе сделку!

— Сделку?

— Да. Мы с тобою можем друг другу помочь. Ты же не собираешься всю жизнь заниматься мелкими шалостями?! Значит, нужен помощник. Агент. Как и любому таланту. Охранять, помогать, защищать интересы. Так почему не я? Твой отец — слишком хороший охранник. Он будет оберегать тебя от всего, и от тебя самой тоже. Он никогда не позволит тебе рисковать. Он бы тебя и из пелёнок не выпустил, если бы смог! Я — дело другое. Мы — шанс друг для друга, понимаешь? Скоро вокруг тебя будет не пропихнуться. Как только станет известно… как только поверят. Но я был бы первым! Да, я не альтруист. Моей первой мыслью было: «Вот идёт твой шанс и ты будешь трижды дурак, если не разобьёшься в лепёшку ради этого симпатичного шанса»! Ну так что — договорились?

— Ага! — говорит Воображала радостно. Но потом осторожно переспрашивает: — А о чём?

— Я помогаю тебе — ты помогаешь мне. Справедливо?

— Вполне.

— Тогда — по рукам?

— Ага! А что от меня-то нужно?

— Сначала — реклама. Броская, яркая. Чтобы наповал.

Улыбка Воображалы тускнеет.

— Вы собираетесь меня… продавать?

— Не тебя и не продавать. Просто показать всем. Что-нибудь зрелищное и яркое, запоминающееся… Для солидных исследований нужны деньги, и большие деньги, а для этого надо тобою заинтересовать того, у кого такие деньги имеются… Ну как, сможешь сбацать что-нибудь этакое?

— Хорошо… — тянет Воображала. Внезапно глаза её расширяются, Улыбка становится хитрой и довольной.

— Хорошо! — повторяет она с мстительным злорадством. — Я, пожалуй, сделаю одну штуку. Очень красивую штуку… Я её уже делала как-то раз, но тогда мне не дали довести до конца.

Она откидывается на спинку прозрачного кресла, разминает кисти рук. Врач вскакивает, оглядывает помещение кафе, морщится, нервно ломает пальцы:

— Не здесь… Давай там… На улице!

Он хватает её за руку и почти силой выволакивает из-под навеса. Это выглядело бы грубо, если бы не умоляющий голос:

— Ну давай, пожалуйста! Красиво и мощно… Чтобы сразу… Ты уж постарайся!

Вечерний проспект. В сиреневых сумерках ярко сияет рекламный щит у остановки троллейбуса на противоположной стороне. На самой остановке — человек семь-восемь. Прохожих немного, все спешат. Две чёрные длинные машины стоят у тротуара за остановкой, в зеркальных стёклах отражаются скользящие мимо автомобили. На низеньком бордюрчике сидит оборванный подросток с сигаретой.

— Я постараюсь… — говорит Воображала и смыкает кончики пальцев. Улыбка у неё отстранённая, голова склонена набок. Разведя руки, она растягивает голубовато-оранжевые светящиеся нити — они ярко горят в незаметно наступивших сумерках и чуть потрескивают случайными искрами. Скрутив резким движением кистей рук эти нити в яркий жгут, Воображала ловко цепляет его зубами и, скосив на врача насмешливый взгляд, перекусывает-обрывает. Теперь с её пальцев свисают неровные обрывки, они качаются, мерцают, сплетаются, удлиняются, вяжут ажурное светящееся кружево. Кружево это разрастается, вскипает пенными волнами, закручивается в спиральные вихри и вдруг взрывается беззвучно, рассеившись искристым облаком.