Воображала

Но вместо звуков льющейся воды слышны отдаленные сигналы машин, смутные звуки ночного города, скрип тормозов, звуки движения и дождя, тихая музыка, что уже звучала в салоне машины и устало-раздраженный голос светловолосой женщины, голос, в котором усталости больше, чем раздражения:

— Я кому сказала — не трогай!..

Камера потихоньку отъезжает, теперь видны стоящие в вазе гвоздики и обстановка кухни.

Кухня тоже выдержана в светлых тонах, но не бежевых, как гостиная, а скорее розовых, местами даже откровенно красных, как, например, красные ромбы на кафельных плитках, оранжево-алые кастрюльки на полках и что-то светло-бордовое на полу. Гвоздики кажутся здесь гораздо более уместными, чем в гостиной.

Конти мельком глядит на часы и протягивает левую руку к крану, одновременно правой берясь за край вазы.

Голос женщины:

— Я кому сказала…

Конти выключает воду и поднимает вазу.

Визг тормозов.

Женский крик.

Ваза неловко цепляется за край раковины, наклоняется. Выскальзывает из пальцев, медленно падает.

Женский вибрирующий крик продолжает звучать на фоне визга мокрой резины по асфальту. Грохот удара, скрежет ломаемого металла, звон стекла. Крик сначала теряется в звуках аварии, потом начинает снова нарастать, вибрируя и становясь все выше и выше.

На светло-бордовом ковре расползается темно-вишневое мокрое пятно, оно увеличивается, незаметно занимает весь экран, становится более насыщенным, почти черным.

Смена кадра

Женский крик усиливается, становясь окончательно неживым и незаметно переходя в вой сирены «скорой помощи». В правом верхнем углу черного экрана появляется светлое пятнышко, слабый серый огонек, оно растет, перемещается к центру, и камера вылетает из черного туннеля в дождливый вечер.

Сирена продолжает звучать, камера вместе со «скорой» стремительно проносится по мокрым улицам, влетает на больничный двор (быстрый обвод фасада, светящихся окон, стоящих и отъезжающих автомобилей, — и камера возвращается к приехавшей машине, но уже немного со стороны).

У машины — короткая деловая суета, обрывки фраз:

— Давление?..

— Давление падает…

— Противопоказания не отмечены…

— Проверьте еще раз…

Санитары с носилками, рядом — девушка, несущая капельницу, быстрым шагом (камера на уровне носилок, вид немного снизу). Распахнутые двери, яркий свет в коридоре, жмущиеся по стенкам встречные медсестры. Свет становится все ярче, последний поворот, еще одни двери, белый стол, столики с инструментами, какие-то медицинские агрегаты. (Камера быстро проходит по спирали вверх, цепляет операционные лампы — наполовину включенные — и возвращается к столу, но уже не снизу, а немного сверху, и теперь видно, что на этом столе что-то очень маленькое, гораздо меньше взрослого человека).

Свет усиливается до ослепительной вспышки, чей-то гаснущий голос:

— Давайте наркоз…

Смена кадра

Свет медленно гаснет, становится прерывистым.

Это мигалка на крыше патрульной машины.

(Камера отъезжает, дает общий план.)

Улица города, мокрый асфальт, в серовато-сиреневых мокрых сумерках режет по глазам ядовито-желтая форма патрульных. На первом плане — временное ограждение и знак объезда. Самого места аварии не видно, его загораживают машины дорожно-патрульной службы и «скорой». Мигалка на крыше «скорой» погашена, в движениях копошащихся рядом медиков нет обнадеживающей торопливости. Один из них курит у лобового стекла. Двое возятся рядом с открытыми дверцами.

Здесь уже никто никуда не спешит.

Камера придвигается к санитарам, теперь видно, что они укладывали в машину черный полиэтиленовый мешок. Другой такой же лежит прямо на мокром асфальте. Молния на нем расстегнута. Рядом, на корточках, — молодой врач. Поднимает голову, говорит, обращаясь к курильщику:

— Давай еще разок, а? Ну просто, на всякий пожарный…

Курильщик пожимает плечами, прижимается плотнее к машине, стараясь спрятаться от дождя. Молодой врач вздыхает, встает, сворачивает и убирает в машину какие-то провода, вздыхает еще раз, наклоняется, тянет за кольцо (слышен характерный звук закрывающейся молнии, камера надвигается, чернота закрывает весь экран.)

Смена кадра

Характерный треск открывающейся молнии, крупным планом — разъезжающиеся черные зубчики. Камера отъезжает, становится виден кусок стены, руки, а потом и весь Эдвард Конти. Он по-прежнему в темно-сером плаще, сидит на кушетке у стены, лицо бледное и растерянное, шляпы нет, от идеальной прически не осталось и следа. А черная молния — это молния кожаного бумажника, который он теребит в руках — то откроет зачем-то, то закроет.

Наконец, убирает бумажник, трет пальцами лоб.

Вскакивает навстречу вышедшему хирургу — тот снимает маску, улыбается успокаивающе, говорит неуверенно, словно продолжая убеждать сам себя:

— Ей страшно повезло, практически нет никаких внутренних повреждений, а остальное — заживет, у детей заживает быстро… В конце концов, главное ведь, что жива осталась и скоро будет здорова…

Тон у него явно противоречит словам, сочувственный и почти испуганный.