Вооружен и опасен. От подпольной борьбы к свободе

Бензьен просил у своих жертв прощения. Лишённый ореола власти, когда-то приданного ему руководителями, он выглядел помятым и жалким ничтожеством. Эта сцена напомнила мне ощущения тяжкого беспокойства, испытанного в 1963 году, когда полиция безопасности охотилась за мной. Ещё многие годы после побега из Южной Африки меня мучили кошмары, что меня безжалостно преследуют. Что бы я не предпринимал пытаясь убежать — бежал в дома и из них, вверх или вниз по лестницам, по бульварам или по задворкам — в конце-концов я оказывался в клещах дурбанского Специального отделения и просыпался в холодном поту. Кошмары эти приходили в тиши моего лондонского дома. Когда я вернулся в Южную Африку, ближе к полю боя, они прекратились.

Если многие низовые исполнители подавали заявления на амнистию вероятно ради немедленных шкурных интересов, а не в силу искреннего раскаяния, то их начальники, вызванные по повесткам, начинали выкрутасы вокруг смысла слов, написанных в их приказах. Как заметил один наблюдатель: «Чем выше чин допрашиваемого полицейского, тем более туманными становятся слова».

Бывшие полицейские начальники вроде Йохана Фон Дер Мерве и Йохана Котце пускались в объяснения, что слова «устранить», «изъять» и «нейтрализовать» могут означать удаление из общества путем «ареста» или «задержания». Полистав словарь, Котце начал спорить, что «устранить» означает не более как «вынуть» или «передвинуть». Генерал Юп Юбер, бывший начальник элитных Специальных сил армии ЮАР и один из немногих армейских офицеров, вызванных для дачи показаний, возможно потому, что его упомянул другой заявитель, объяснял: «Я думаю, мы должны рассматривать слово «устранить» очень осторожно. Я могу кого-то устранить, арестовав его. Я могу нейтрализовать кого-то, арестовав его. Каждый случай надо рассматривать сам по себе. Если вы можете устранить кого-то, не убивая его, то вы можете арестовать его. Я не думаю, что широкоупотребительный термин «устранить» обозначает «убить» (газета «Кей таймс», 9.11.97). Однако их подчинённые отвергали такую логику, напоминавшую рассуждения в сказке «Алиса в стране чудес», и без колебаний настаивали, что приказы «устранить» кого-то имели только одно значение — и это значение было: «убить».

Мой давний противник, Крейг Уильямсон, за этот год раздавшийся в теле и обозлённый на своих бывших начальников, и по интеллекту далеко опережавший всех остальных (скорее всего, ввиду его знакомства с антиапартеидной политикой), свидетельствовал, что язык приказов намеренно был сделан «всеобъемлющим». При тщательном анализе всего случившегося он объяснял, что прежнее правительство старалось держаться подальше от тайных операций, чтобы потом можно было отрицать осведомлённость и отказываться от ответственности за такие операции.

Далее Уильямсон сообщал, что «процедуры операций разрабатывались знатоками законов так, чтобы не оставалось доказательств легальной ответственности высшего эшелона за все эти деяния». Он добавил, что в ретроспективе всё выглядит так, будто верхние эшелоны, особенно политики, настолько старались легально дистанцироваться от тайных операций, что они отреклись от своей обязанности по непрерывному служебному надзору за такими акциями и потому потеряли управление ими». Уильямон далее заявил, что Ф. У. Де Клерк должен был жить с закрытыми глазами, если он и вправду не знал о тайных операциях.

По просьбе Уильямсона мы встретились с ним в саду в одном йоханнесбургском доме, чтобы помочь ему принять решение предстать перед Комиссией истины. Он встретился со мной, чтобы прощупать почву для своего ментора, генерала Йохана Котце, близкого друга его родителей, который начал взращивать его со школьных годов и за несколько недолгих лет превратил в высококлассного шпиона. Теперь оба они пребывали в бесчестье и вздрагивали перед своим неопределённым будущим. Уильямсон написал мне, называя нас воинами, война между которыми окончена. Но нельзя сравнивать тех, кто сражался за свободу, с теми, кто служил в рядах апартеида и совершал при этом действия, которым нет оправдания. Тем не менее, по прошествии конфликта при встрече лицом к лицу ненависть не переполняла меня. Теперь, слушая его трезвые оценки ситуации и подробности о затруднениях в его предпринимательстве, я не испытывал никаких чувств. Единственное, что имело значение, это подтолкнуть его к сотрудничеству с Комиссией истины.

Мёртвых нельзя вернуть к жизни, но из появляющихся свидетельств можно хотя бы узнать, что случилось. Это приносило какое-то облегчение семьям жертв и давало способ хоть как-то успокоить страдающих. Если мы не могли наказать виновных, то хотя бы печать ответственности за свершённые деяния на них была поставлена. И процесс примирения и выяснения истины, если даже это не идеальное средство, оказался феноменально успешным — особенно в сравнении с комиссиями с ограниченными функциями, организованными в других странах вроде Аргентины и Чили. Он был назван образцом для всего мира.