Вопреки себе (СИ)

— Как ни парадоксально это звучит, но у него в Петербурге никого нет, кроме нас, — вздохнул Оболенский, разводя руками. — Можем ли мы бросить сына Павла — нашего старого друга — на произвол судьбы? Я говорил с ним, Андрей, смотрел в его глаза: он просто убит, совершенно раздавлен, как и Адель. Они по-настоящему любят друг друга, но судьбе было угодно жестоко разделить их. Честно говоря, глядя на них, я испытываю муки совести за то, что невольно встал между ними, хотя винить себя мне вроде бы и не в чем.

— Винить?! Да моя дочь должна молиться на тебя! — взволнованно выкрикнул Вяземский, в сердцах хлопнув ладонью по столу. — Я никогда не смогу прийти в себя после такого позора, а ты предлагаешь мне пожалеть несчастных влюблённых?

— Когда ты немного успокоишься, мой друг, ты согласишься со мной, — заверил его Оболенский. — Вспомни, как сильно ты сам любил Лизу, как страдал после её смерти… я хорошо помню, как ты сходил с ума после похорон, и едва не спился, если бы вовремя не опомнился ради детей. Слава Богу, у тебя были дети, ради которых ты и выжил, а у Александра не осталось ничего — он потерял и любимую девушку, и своего ребёнка. Он будет жить дальше, обвиняя себя в том, что не смог вернуть её. Должны ли мы, имеем ли право окончательно добивать его?

Андрей Алексеевич глубоко задумался, потирая подбородок и глядя перед собой пространным взглядом. Оболенский внимательно наблюдал за ним и ждал.

— Я знаю, что он искренне любит Адель… — наконец глухо пробормотал он, — и ещё в Лондоне я подозревал, что они уже были близки… Его, конечно, стоило бы проучить хорошенько, но ты прав — я не стану делать этого, тем более, что уже поздно. Он наказал себя сам, связавшись с такой женщиной, как эта актриса. Единственное, чего я не понимаю: в чём вина Адель? За что пострадала она?

— Любовь не всегда бывает счастливой, к сожалению, — вздохнул Оболенский. — Твоя дочь больно обожглась, но зато её сердце познало, что такое настоящая любовь, страсть… Этого уже немало, чтобы хранить воспоминания всю жизнь! Я буду заботиться о ней, как это сделал бы ты сам, так что не переживай. Может быть, ребёнок залечит её сердечную рану. Во всяком случае, я очень надеюсь на это.

— Но ты мог бы жениться на какой-нибудь приличной женщине и завести собственных детей! — яростно возразил Вяземский. — Ты пожертвовал собой — вот что не даёт мне покоя!

— Перестань, друг мой, я не жалею ни о чём, кроме разбитых сердец этих двоих, — мягко возразил Владимир Кириллович. — К тому же, уже поздно возмущаться и сожалеть. Адель — моя жена, и я буду заботиться о ней и ребёнке. Я постараюсь сделать так, чтобы она поскорее снова начала улыбаться.

***

Александр позже вспоминал этот день и ночь в доме Вяземских словно в тумане. Прощание с Адель, казалось, отняло у него последние силы, и Мишель нашёл его в карете, глубоко спящим. Когда друг разбудил его, Александр выглядел так, словно не понимает, где находится.

Немного придя в себя, он решил немедленно забрать свои вещи и уехать, однако Мишель настоял, что прежде его отец хотел бы побеседовать с ним. Меньше всего Александру сейчас хотелось показываться на глаза князю Вяземскому, но и прятать голову в песок он не захотел: он потерял Адель именно потому, что малодушно испугался рассказать ей правду о себе и своём прошлом до конца. Сделай он это, и вероломный поступок Жаклин оказался бы напрасной тратой времени. К тому же, после прощания с любимой, Бутурлину уже ничего не было страшно. Даже если князь вызовет его на дуэль, чтобы отомстить за дочь, он примет это безропотно.

Но… разговор оказался вовсе не таким, каким его представлял Александр. Отец Адель казался искренне расстроенным, но вовсе не жаждущим крови обидчика дочери, хотя Бутурлину было бы легче, если бы он накричал на него или обвинил во всём. Сочувствие Вяземских и его крёстного отца как бы обличало его ничтожность в собственных глазах.

Самому себе Александр казался слабаком и неудачником, оказавшимся неспособным вернуть любимую девушку, а сочувствие родных Адель приравнивал к жалости. Да, он был поистине жалок в сложившейся ситуации, и потому ему хотелось только одного — покинуть Петербург и никогда больше сюда не возвращаться.

Ночь, проведённая в доме Вяземских, оказалась ещё тяжелее, чем та, что он провёл в тюремной камере. Эти стены, где выросла Адель, казалось, хранили аромат её духов, хрустальный смех и чистый, нежный голос. Несколько раз за ночь Александр вскакивал на постели, когда ему казалось, что он слышит её лёгкие шаги и шелест шёлковых юбок.