Вопрос

— Что, папочка?.. А какъ жаль, что тетя Лида ужъ ухала… Сама общала остаться, пока я спать пойду, а сама ухала…

Матвевъ взялъ двочку на колни, прижалъ ея головку къ своей груди и, цлуя ее, шепталъ:

— Не надо намъ тети Лиды… намъ лучше такъ, вдвоемъ съ тобою… Разв теб скучно съ папой?

— Нтъ, папочка, не скучно, — какъ-то вздохнула Маша и обвила шею отца ручонками, крико къ нему прижимаясь.

И въ ту-же минуту тягость отпустила, и онъ вздохнулъ свободно, полной грудью.

Лидочка уже не бывала больше «у Настасьи Петровны и Maши» — она ухала за границу. Настасья Петровна торжествовала, успокоилась, и съ тхъ поръ Матвевъ не возбуждалъ въ ней безпокойства.

Онъ вернулся къ своей прежней жизни и не испытывалъ никакихъ соблазновъ. Онъ жилъ только для Маши, отдавая ей все свое свободное время, уча ее самъ и слдя за ея уроками. Къ служб своей онъ былъ равнодушенъ и потому не сдлалъ карьеры. Все его честолюбіе заключалось въ Маш, вс его награды въ ея привязанности и ласкахъ. Всегда скромный и разсянный, онъ принималъ гордую осанку, когда шелъ подъ руку съ подроставшей хорошенькой дочкой или когда сидлъ за ея стуломъ въ лож театра.

И вотъ прошли года. Маша выросла. Она хочетъ замужъ, она любитъ Бирюлева, и Бнрюлевъ проситъ ея руки.

XVII

Вс эти годы, унесшія молодость, быстро и ярко мелькали передъ Матвевымъ. Чувство горькой обиды, тяжкаго, никогда еще не испытаннаго имъ оскорбленія поднималось въ немъ. Вдь, во всхъ его воспоминаніяхъ, дняхъ и часахъ однообразной, никому не интересной жизни зауряднаго человка и нелюдима, — была одна только сущность, одинъ смыслъ — Маша. Ради нея отказался онъ отъ своего личнаго счастья и наслажденія, отъ всхъ удовольствій и успховъ.

И вотъ, когда зеркало сейчасъ показало ему, что приближается старость, — у него не остается ничего, ему грозитъ сердечная нищета, онъ совсмъ одинокъ, никому не нуженъ.

«Боже мой, какая жестокая неблагодарность!» — мучительно думалъ онъ, совсмъ забывая, что надо-же раздться, лечь въ постель, затушить свчу, что скоро ужъ утро.

Онъ снова опустился въ кресло.

«Боже мой, какая жестокая неблагодарность!» — мысленно повторилъ онъ. «Я отдалъ ей все, — и вотъ она предательски хочетъ меня покинуть! Явился молокососъ, который мсяцъ тому назадъ, можетъ быть, совсмъ о ней не думалъ, который, можетъ быть, и любить-то ее никогда не суметъ — и она бжитъ отъ меня съ этимъ молокососомъ!.. Она его любитъ!.. любитъ!.. Да когда-жъ это она успла полюбить его? за что? что онъ для нея такое?.. Она его любитъ!.. а потому надо бросить отца, который жилъ, дышалъ ею… Да, вдь, я не могу жить безъ нея! вдь, я умру безъ нея.

И ему представлялось, что вотъ ея нтъ… онъ одинъ. Онъ возвращается со службы домой — и она не встрчаетъ его… Ея нтъ нигд, ни въ гостиной, ни въ кабинет, ни въ ея спальн. Все пусто. Когда онъ такъ приходилъ домой, а она куда-нибудь ухала и еще не возвращалась, онъ всегда съ тревогой и нетерпніемъ бродилъ по комнатамъ, поминутно смотрла, на часы, начиналъ представлять себ всякія невозможности и ужасы.

Но, вдь, даже представляя себ эти невозможности и ужасы, онъ все-же зналъ, что она должна вернуться. Раздавался звонокъ, онъ спшилъ съ радостнымъ сердцемъ въ переднюю.

А тутъ онъ прідетъ домой — ея нтъ, все пусто, и онъ будетъ знать, что нечего ждать, нечего смотрть на часы — сколько ни жди, она не вернется…

Онъ весь холодлъ; дрожь ужаса пробгала, по его членамъ.

Да нтъ-же, вдь, это безуміе! по какому праву этотъ чужой человкъ возьметъ ее, по какому праву она покинетъ отца?!.

„Я не отдамъ ее! — вдругъ ршилъ онъ. — Не отдамъ… я выгоню его вонъ, этого молокососа!.. Какая низость — я такъ ласкалъ его, принималъ какъ родного, старался быть ему полезнымъ… Я считалъ его за хорошаго малаго… и вотъ чмъ онъ отплатилъ мн!.. Я выгоню его вонъ… Я не хочу отдавать ее за него замужъ… Я отецъ, имю права надъ нею… она еще совсмъ почти ребенокъ… ей рано замужъ, рано… да и просто: я не считаю его достаточно хорошей партіей… потомъ, потомъ я найду ей мужа лучше, въ которомъ буду увренъ“…

Онъ почти успокоивался на этомъ ршеніи, на этихъ мысляхъ. Но не надолго. Онъ начиналъ съ ужасомъ чувствовать, что все это не то, что это только слова, которыми онъ себя успокоиваетъ. И тревога, тоска, обида поднимались снова.

Ему хотлось бжать къ ней и на колняхъ умолять ее отказать Бирюлеву.

„Маша, двочка моя, — мысленно обращался онъ къ ней: — разв я мало любилъ тебя? вспомни, вдь, я всегда былъ съ тобою, сдувалъ съ тебя каждую пушинку… Вспомни“…

И самъ онъ вспоминалъ страшные дни, когда Маша заболвала и когда докторъ объявлялъ, что это скарлатина, или втряная оспа, дифтеритъ, или тифъ. Она вынесла вс эти болзни. По чего это ему стоило! Боже, какіе бывали дни, какія бывали ночи! Никакая сидлка, никакая мать не могла такъ ухаживать, какъ онъ ухаживалъ за своей двочкой. Онъ превращался и въ сидлку, и въ мать, и при этомъ онъ былъ еще и отцомъ, вся жизнь котораго заключалась въ этомъ ребенк.