Вопрос на десять баллов

– Ты очень упрямая, тебе не кажется?

– Знаю. Жуть, правда? Ты уверен, что настроен на работу, Брайан?

– Думаю, да. А что ты собираешься делать?

– Выпивка есть?

– Целых двенадцать галлонов. Только это домашнее пиво.

– Ну, я не из привередливых. Ты живешь в Ричмонд-хаус?

– Ага.

– Отлично, буду у тебя через полчаса.

Она вешает трубку, и я вдруг понимаю, что испугался.

Через сорок минут Ребекка сидит на моей кровати, пьет домашнее пиво и смеется надо мной. Как всегда, она одета в свою обычную одежду, которая действительно имеет вид униформы: черные ботинки «Доктор Мартенс», толстые черные колготки под темно-синей джинсовой юбкой, черный джемпер с вырезом мысом под черным виниловым пиджаком военного образца с поясом – Ребекку без этого мундира я еще не видал. Ее короткие волосы блестят от геля и немного начесаны, небольшая маслянистая челка торчит из-под черной остроконечной кепки вроде тех, что носят рабочие. Такое впечатление, что все, что на ней надето, должно напоминать о долгой традиции тяжелого ручного труда, что не может не удивлять, потому что, насколько я помню, ее мама – скульптор по керамике, а папа – педиатр-консультант. На самом деле единственная уступка Ребекки общепринятым правилам демонстрации признаков женственности – это толстый слой блестящей рубиново-красной помады на губах и огромное количество густой туши, отчего вид у нее пугающий и привлекательный одновременно, словно у члена голливудского крыла банды Баадер—Майнхоф. Она даже курит, как кинозвезда, Бетт Девис или еще кто-нибудь, но как кинозвезда, которая сама сворачивает себе самокрутки. Ну, как бы там ни было, сегодня вечером она выглядит немного привлекательнее, чем обычно, и я замечаю, что меня волнует, не приложила ли она к этому определенных усилий.

Когда она наконец перестает смеяться, я говорю:

– Что ж, я рад, что ты находишь мою сексуальную жизнь смешной, Ребекка.

– А ты уверен, что это именно сексуальная жизнь, если в ней нет секса?

– Она могла на самом деле говорить правду.

– Да, Брайан, я уверена, что она говорила правду. Разве я не предупреждала тебя, что она корова? И не делай такое страдальческое лицо. Ты же знаешь, что это смешно, иначе не стал бы мне об этом рассказывать. – Она затягивается самокруткой и стряхивает пепел рядом с футоном. – Ладно, будет тебе урок.

– Какой?

– Сам знаешь какой. Буржуазного дрочилова. Можешь называть себя социалистом, но, в конце концов, ты всего лишь один из тех карьеристов, которые всегда готовы повалиться на спину и подставить свое пузико, чтобы его почесало так называемое высшее общество.

– Неправда!

– Правда! Тайный тори!

– Сталинистка!

– Классовый предатель!

– Сноб!

– Сноб-извращенец! Прото-яппи!

– Не могла бы ты убрать свой «Доктор Мартенс» с моего одеяла?

– Боишься, что я испорчу эту тончайшую ткань? – Но она опускает ноги, затем пододвигается ко мне и в знак примирения чокается со мной бокалом теплого пива.

– Почему у тебя каркас кровати стоит за шкафом? – интересуется Ребекка.

– Я собирался, знаешь ли, переделать кровать в футон.

– Футон, говоришь? Знаешь, что я скажу тебе, Брайан: матрас на полу нельзя футоном назвать.

– Почти как хокку, – говорю я.

– Сколько слогов в хокку?

Ответ на этот вопрос я знаю:

– Семнадцать, три строчки, пять-семь-пять.

Ребекка задумывается примерно на секунду, потом выдает:

Матрас на полу
Нельзя футоном назвать —
Завоняет он.

Затем она начинает пить, но прерывается, чтобы сплюнуть крошку табака «Золотая Виргиния», прилипшую к ее губе, и этот жест такой невероятно крутой и томный, что я начинаю коситься на губы Ребекки – вдруг она еще раз так сделает. Она перехватывает мой взгляд, и я бормочу:

– Как отпраздновала Рождество?

– Мы не празднуем Рождество, мы же евреи, мы убили Христа, ты что, забыл?

– Тогда как ты отгуляла, как это называется, Пейсах?

– Ханука. Мы и ее не празднуем. Для человека, который представляет наше славное учебное заведение в «Университетском вызове», ты, Брайан Джексон, удивительно невежествен. Сколько раз я могу повторять тебе, что мы – социалисты-антисионисты – неортодоксальные евреи Глазго.

– Звучит не очень весело.

– Поверь мне, ничего веселого в этом нет. Как думаешь, почему я здесь, с тобой?

Думаю, самое время попробовать себя в еврейском юморе.

– Как чего… Рождество-шмождество!

– Что?

– Ничего.

Ребекка какое-то время пристально изучает меня, затем слегка улыбается:

– Антисемит.

Я улыбаюсь ей в ответ. Я вдруг чувствую, что Ребекка Эпштейн кажется очень привлекательной, и мне хочется протянуть ей руку дружбы. Идея приходит в голову мгновенно.

– Да, кстати, вспомнил, у меня есть для тебя подарок. Поздравляю с Ханукой!

Это отвергнутый Алисой альбом Джони Митчелл. Чек я потерял. Ребекка вопросительно смотрит на меня:

– Это мне?

– Угу.

– Ты уверен? —спрашивает она, словно пограничник с восточноевропейского пропускного пункта, заподозривший, что мой паспорт может быть поддельным.

– На все сто.

Она берет пластинку двумя пальцами и надрывает обертку:

– Джони Митчелл?

– Угу. Знаешь такую?

– Знакома с ее работами.

– Значит, пластинка у тебя есть?