Вопросы сюжетосложения. Выпуск 5

По мере развития сюжета границы конфликта расширяются: непонимание и отчужденность прослеживается в явлениях уже более крупного масштаба. Символом замкнутости и равнодушия становится движущийся в десятках километров от чувашей по транссибирской магистрали международный поезд «The Sibirian express». Взирающие из окон поезда иностранцы столь же равнодушны к холодному безмолвию сибирских пространств (не случайно в обозначении поезда снова появляется иностранная лексика). Международный экспресс — это микромир цивилизованного общества: в каждом купе и вагоне — своя жизнь, свои законы, нравы, привычки и обычаи; между ними — железная стена отчужденности и равнодушия, как и в случае с орнитологом и экономистом.

Иначе — легко и свободно — чувствует себя в мире первозданно-грубого существования чувашей агент крайкома Захаров. Он у чувашей как дома. При появлении Захарова автор намеренно усиливает нагнетение натуралистических деталей, как бы испытывая силу и глубину приятия им народной жизни. Захаров выдержал это испытание. Если орнитолог ушел ночевать на улицу, а экономист брезгливо свернулся калачиком на соломе, то ямщик и Захаров долго пили вместе с чувашами чай и здесь же устроились на ночлег. Сцена обильного чаепития Захарова очень характерна. Все то, что с трудом выносит «благородный вкус» орнитолога, Захаров готов, как говорится, «хлебать полной ложкой». Не случайно поэтому именно Захаров сыграл решающую роль в дальнейшей судьбе чувашского племени.

Таково соотношение основных сюжетных линий повести, параллельно развивающихся, но контрастных по содержанию. Если бы сюжет «Снежного племени» составляла только система событий, как это было в рассказе «Колчак и Фельпос», то общий вывод из анализируемой повести был бы следующий: автору близок мир народной жизни; противопоставляя этому миру исторический прогресс и науку, автор не на стороне последней. Что же еще может обозначать побеждающая в повести сюжетная линия Захарова, как не поэтизацию низменно-бытового, полуприродного существования чувашей?

Однако сюжет повести, созданной в 1931 году, не равен сюжету рассказа 1925 года. Сюжет стал сложнее, как и то, что выражается им. Вся фабульная система событий входит в повести «Снежное племя» — как ее сердцевина, как основа — в живущий, движущийся, рождающийся и умирающий мир. Символом жизни движения: от страдания — к радости, от гибели и смерти — к счастью, через грязь и нищету — к красоте и осмысленности человеческого существования становится в повести летящая стая белых гусей. Снежным племенем называет Зарудин этих перелетных птиц, неустанно, из года в год, «с той же силой и верностью, с какой земля летит вокруг солнца», летящих по северному птичьему пути к своим гнездовьям на Алтае. Традиционный фольклорный образ гусей-лебедей приобретает в повести особый трагедийный пафос. Порыв к счастью, к жизни столь силен во всем живом, что символом такого стремления становятся в повести напряженные до крови перепончатые лапы летящих гусей. Они были напряжены так, что видно было, как розовела и пульсировала в них «нежная, разбавленная водою кровь». «Заунывное: глюк… глюк… глюк, — пишет Зарудин, — означает счастье». Какова же сила подобного стремления у человека?

В результате взаимодействия фабульной и пейзажной линий чувашское племя становится в повести снежным племенем. В конце повести после неоднократных пересечений мотива летящего племени гусей с мотивом движения чувашского племени на первый план повествования незаметно выходят не темные, а высоконравственные стороны народной жизни. Мир чувашского племени, этот творящий и погребающий мир народных основ (недаром автор соединил в- одном изображении сосущего грудь младенца и тело умершей женщины) покоится на началах добра, человечности, коллективизма. Свидетельством этого становится фигура немого старика, как изваяние застывшего у окна с одним выражением на лице: «Не забыли бы?». Его не забыли, не обошли ни табаком, ни зеленым суслом. Люди здесь живут одним миром. Сила человеческого родства настолько пронизывает отношения чувашей, что страдание по умершему человеку равносильно собственной боли. Крик оплакивающей сноху старухи (то, что она ей не дочь, а сноха, уточнено в диалоге автором, всячески подчеркивающим отсутствие кровной связи между ними) сравнивается с тем криком, «что вырывается из операционной, где человеку… быстро и жестоко режут тело».

Эти начала народной жизни сродни тем основам, на которых строится новый, завоеванный революцией мир, представленный в повести агентом — Захаровым. Потому и не испугали его грязь и нищета чувашей. За внешним Захаров увидел смысл, за настоящим — будущее. Слезящиеся от трахомы глаза пожилых не смогли заслонить от его взгляда девочку «с темными прелестными глазами». Она так же прекрасна, как и летящее снежное племя.