Вопросы цены и стоимости

Равиль хмыкнул: судя по стройному ряду бутылок, последнее относилось в первую очередь к ним. Ничего угрожающего и настораживающего он пока не заметил, и стоило немного расслабиться, как проснулся интерес — ему ведь нравились песни этой страны, пусть сам он и не умел ничего такого, а теперь он в гостях у одного из поэтов… Он все еще осматривался, цапнув со стола колбаску, и только через пару минут понял, ЧТО ответил на вопрос нового знакомого об имени… И замер.

— Красивое имя, — как ни в чем не бывало заметил Густо. — Еврейское, так?

Равиль медленно поднял на него глаза… Августин невольно сглотнул, а потом вспыхнул:

— Да ты что?! Мне какая разница!!!

Побелевший юноша обессилено ткнулся на подвернувшийся кстати стул, уронив тяжелую голову на руки.

— Прости, — но закончил с нажимом. — Я крещен. В крещении Поль.

— Как скажешь, — Густо дернул ртом, про себя изумляясь: сколько же еще тайн у этого парня!

Однако потрясение видимо пошло на пользу, и Равиль немного оттаял. Грея в ладонях стакан, он с увлечением слушал красочные рассказы о трубадурах, о самом Эспри, подвизавшемся на этом поприще с 13-ти лет, и анекдоты о норове хозяина квартиры, где они сидели, и у которого оказывается учился даже Айсен…

— А ты его давно знаешь?

— Года два, — прикинул Равиль, — но можно сказать, что со вчерашнего вечера…

— Года два? — удивился Августин. — Так вот откуда у тебя акцент, ты тоже на Востоке жил!

И прикусил язык, потому что юноша снова переменился в лице и подобрался.

— Прости! — Густо даже вскочил. — Ты не думай… Я не лезу! И спрашивать больше не буду! Просто…

Молодой человек беспомощно запнулся, впервые не зная, как подобрать слова и объяснить, почему ему так хочется, чтобы этот бледный паренек хотя бы улыбнулся. И без всяких заморочек. К тому же, трудно объяснить то, чего не понимаешь сам до конца, а между тем Равиль серьезно и напряженно ждал продолжения.

— Не буду, и все, — путано закончил Августин, найдя как выкрутиться и уйти от щекотливой темы. — Кстати, может приляжешь? На часок. А то не в обиду, но вид у тебя, как будто с тобой всю ночь черте-что творили!

И опять, видно, попал на больное, потому что юношу откровенно передернуло. Пунцовый от неловкого смущения Густо замолк с несчастным видом, уже боясь даже открыть рот, но Равиль лишь коротко взглянул на него и неожиданно согласился с усмешкой.

* * *

Редкий человек, разменяв тридцать пятый год, может честно сказать о себе, что ни за один поступок в жизни ему не было стыдно, а кто говорит так — либо дурак, либо слаб памятью. К Ожье ле Грие не относилось ни первое, ни второе, он не был глуп, и на память тоже никогда не жаловался.

Память его была тверда, как кремень, и с завидной регулярностью напоминала то, что хотелось бы навсегда забыть, отзываясь пинком в старую незаживающую рану, которая упорно не хотела становиться шрамом. Она тянула и ныла, Ожье усмехался себе — мол, как у стариков на плохую погоду, только смех выходил сквозь зубы, и мэтр Грие мог дать свое честное купеческое слово, что время, считающееся, как известно, лучшим лекарем, на самом деле ловкий шарлатан и ничерта не лечит! От его рыжекудрой болезни по имени Равиль — лекарства не существовало, как от чумы…

Только смерть. Иногда хотелось убить его собственными руками — не образно, без шуток. Почувствовать, как замирает под пальцами бьющаяся голубая жилка, увидеть как с трепетом опускаются длинные ресницы, чтобы уже не подняться больше, царапнув до крови взглядом дымчатых глаз… И быть может тогда, отделенный неодолимой преградой, навсегда затерявшийся среди теней прошлого, лисенок наконец вынет остренькие зубки из чужого сердца.

Наваждение рассеется… Он перестанет чувствовать будто наяву, на грани дремы и бодрствования, — как кусачий звереныш прижимается к нему во сне, сопит, уткнувшись носом куда-то в грудь, только взлохмаченные кудри торчат во все стороны. Ожье очень наделся забыть и не вспомнить однажды, как маленький рыжик ерзал у него на коленях, стреляя глазками, как выгибался под ласками, обхватывая своими стройными ножками, всхлипывал и кричал, кончая… А главное, что однажды он наконец перестанет думать о том, что сейчас это все познает другой.

Перестанет ненавидеть своего соперника, свое юное проклятие, весь окружающий мир за то, что все не так, и себя самого… Раз за разом спрашивая себя, в чем он ошибся, мужчина находил один ответ и злобно интересовался: ну что, наигрался в благородство?! На кой хрен сдалось снимать с парня ошейник, какого дьявола носился с ним как дурень с писаной торбой! Надо было по правде посадить на цепь у своей постели, и никуда бы лисеныш не делся!

И счастлив бы был, что пощадили и при себе оставили… Ох, Господи, на луну впору выть! Хотелось ведь, чтоб от души, хотелось его настоящего, а для того рыжику еще найти себя нужно было… Нашел? Нашел, как видно! И ушел.