Вор

Втайне она благословляла минуту, когда Мангольф посетил ее уединенную комнату: цирк не отпускал на волю свою питомицу. Еще не все было свершено из того, на что было способно обученное высокому искусству тело. Все существо ее жаждало последнего взлета, за которым пусть покой и тишина кельи. Временный отход послужил ей разбегом к еще большему одерзению. Штрабат, монополисткой которого она попрежнему оставалась, приобрел в ее исполнении ныне остроту не только профессионального прыжка в опасность: это была решительная проба сил, раз отравленных сомнением. (Администрация добилась разрешения таниных гастролей с большими трудностями, причем ссылалась на то, что по окончании своих выступлений в Москве артистка повезет этот номер за границу, своеобразно агитируя за цирковые достижения Советского союза.)

Затуманившимися глазами она отыскала внизу Пугеля; смутное пятно его лица было устремлено на нее из боковой ложи. На репетиции они ходили вместе: пугелево присутствие заражало ее верой в самое себя и охлаждало в ней приступы опасного озорства.

— …начинаем, Пугель! — крикнула она вниз, привстав на трапеции и пристегивая ремнями башмаки.

Она видела, как он торопливо привстал и повелительно поднял руку. Таня готова была начать солнце, когда снизу ей закричали, называя по имени.

— К вам пришли!.. — Униформист складывал руки лодочкой, чтоб пересилить ревущее эхо. Тогда, вдруг ощутив приятное изнеможение усталости, Таня отстегнула крючки и спустилась по веревке.

Ее лицо сияло, когда она проходила мимо прыгунов: их было пятеро, а шестым мальчик. Выстроившись в ряд, они шумно приветствовали ее словами и жестами. Она не понимала слов, но знала, что похвалы действительно заслужены ею. Смеясь, точно хвасталась прекрасными зубами, обнаженными до десен, она лишь повернула к ним голову, благодаря их мелкими, чуть надменными кивками. Бурная ее бодрость сменилась темной неприязнью, когда она встретила в раздевальне брата. Опять он приходил к ней с вестью, что в мире владычит неспокой, и коварная весна караулит ее в это суровое первозимье. Знаменьем неотвратимых бед стоял брат в ее мыслях. Великая его обида, которую он нес на себе, была ей чужда и непонятна. Посещения его порабощали, просьбы его угрожали, под его взглядом она, ни в чем не виновная, виновато опускала глаза. Так и теперь она стояла, поникнув головой и покорно протягивая руки к брату. (Пугель, подбежав сзади, накинул на плечи ей черный плащ.)

— Ну… пойдем куда-нибудь! — высунув руку из плаща, она взяла было его за руку, но поймала себя на неискренности и покраснела.

— Чего ты?.. — покосился Митька.

— Нет… я всегда стесняюсь, когда меня кто-нибудь видит без плаща!

— Так ведь ты же одета!

— Да, но ты так глядишь… — Она еще более смутилась и быстро побежала вверх по лесенке, в ложу, где и уселась, старательно кутаясь в плащ. — Лицо у тебя какое-то отекшее нынче! Ах, вот кстати: ко мне тут приходили и спрашивали, бываешь ли ты у меня.

— Да, меня ищут, — просто сообщил он. — Я слышал— Зинка замуж вышла?

— А тебе что: неприятно разве? — неприязненно усмехнулась Таня. (Как и Митька — в отношении к ней, она желала брату своего счастья.)

— Да нет… Это лучшее, что она могла сделать! — безразлично откликнулся он, устремляя взгляд на арену, где устанавливали головоломный цирковой аппарат.

— Партерные гимнасты, — сказала Таня, проследив направление пронырливого, незнакомого ей доселе братнего взгляда. — А ты… все попрежнему, значит?

— Граблю-то? — Его губы сузились и отползли в сторону. — Краду понемножку. Тружусь в поте лица.

— Ну, пота-то незаметно! — недобро пошутила Таня.

— Мы только раз в жизни потеем, докрасна, — значительно произнес он, вызывающе взглянув на сестру.

— Поверь, Митя, что я нисколько не виновата в этом! — дрожащим и злым голосом сказала Таня. — Может, тебе хотелось бы, чтоб и я… разделила твою участь? — Оскорбленная, она оскорбляла сама. — Некоторым это приносит душевное облегчение!

Казалось, он и сам понял мальчишескую дерзость сказанных своих слов:

— Я неприятный нынче, сам знаю. Вот и лицо тоже отекло. Нехорошо, одиноко живу, сестра: без друзей, без просветления. Меня клянут все и будут клясть, пока слезы не высохнут. А хуже всего — уважение к себе начинаю терять. Ты вот думаешь, небось, — идейная личность, павший, дескать, архангел…

— Нет, я не думаю так, — тихо заметила Таня.

— …да, да, сестра: просто вор, подлежащий истреблению. Живу от грабежа до грабежа: и не совестно, а тошно и противно. Должно быть, устал!.. Хочешь, правду за правду? Мне иногда совестно в глаза себе глядеть.

— Жаль, что только иногда, — сказала Таня и встала.

С полузакрытыми глазами он сидел, как бы прислушиваясь к разговору внутри себя. Танина реплика не произвела на него никакого впечатления. Вдруг в лице его молнийно мелькнула судорога.

— Хочешь, Танюшка, я тебе денег дам… много денег, а? Возьми и убеги от Заварихина, от судьбы своей… и от меня. Будешь жить в отдалении, ладно жить, и никто не узнает.