Вор

— Денег я твоих не возьму, Митя. Мне нужно итти домой, старик ждет. Мне как-то и сказать тебе больше нечего!

— Нет, ты сядь, сядь… — повелительно сказал он, усаживая ее на прежнее место. — Ты не подумай, что я лгу. Я все про него узнал, про Николку твоего. Должен я знать, за кого моя сестра гибнуть станет… единородная моя! — прибавил он в озлоблении. — Он вор, Танюшка, но вор с замыслами: такие всего опасней. Он деньги копит, золото, камни. Безбандерольные товары, укрывательства… — мелочно вычитывал он. — У меня сердце останавливается, едва помыслю о нем. Видно, всей природы не прокалить. После прокалки еще живучей плесень. (— Перчатка трещала в митькиных руках, перекручиваемая в жгут. —) Прости, сестра, у меня голова плохо работает: всю ночь не спал. — Он обвел мутными глазами цирк, не узнавая места.

— Пьешь, что ли?

— Нет… совсем не пью. Денег-то не возьмешь?

— Какой ты власти надо мной ищешь, Митя?

— Какой власти! — испугался он. — Счастья тебе хочу.

— Второй и последний раз говорю: мы сами найдем себе счастье. Ты за нас не бойся. Ты сам оглянись на тень свою…

Репетиционные часы оканчивались. Зимний день меркнул, не успев расцвести. Купол цирка расширился и помрачнел: страшны большие пространства, когда свет не в силах побороть ночи. Пропитанный опасностями и восторгами, он снова раскрывал свою ненасытимую пасть.

— Сестра, — шептал Митька, а та кутала ноги плащом, пряча их от митькина блуждающего взгляда. — Человечеству пастух нужен. Эх, у Доньки песни есть:

За перевалом светит солнце,
Да страшен путь за перепал!..

Замечательные слова, запомни. Железным ярмом опоясать ему шею и вывесть к свету. Я тут летом на мужика нагляделся: ему тоже вселюбящий отец нужен, но в полном урядницком облачении. Ведь он еще пятьсот лет без движения пролежит — руда, и какая руда!

— И пролежит, пока из нее перочинных ножичков не наделают, — враждебно вставила Таня.

— А без настоящего чабана перережутся, омерзеют, морды подымут к небу и заревут о боге: мрак идет. Обветшала человеческая порода: все зерно выколочено из снопа. Сжечь надо сноп, сестра, и нового ждать.

— Вот Николка тоже новый!

— Спорынья!.. — захохотал Митька, тиская руку сестры на малиновом барьере ложи. — Помнишь, на колосе черные такие рогульки? Выжжем спорынью, сестренка. У меня и план есть!

— Довольно, Митя: мне еще сегодня выступать… ты приходи в другой раз. — Она решительно встала, ведя отношения хотя бы и на разрыв. — Ты мне сегодня тягостен… как этот Чикилев. И ты суетлив стал, как он. — Не прощаясь, она вышла из ложи.

— И все-таки от всего хорошего, что еще осталось во мне, моего счастья желаю тебе, сестра! — горячо прошептал Митька и быстро побежал вниз по лестнице.

Таня не останавливала его. Недвижимо глядела она в черноту пустого цирка, куда уходила его уродливая и ступенчатая тень. Гнев сделал Таню почти прекрасною; на плече, откуда полусполз плащ, слабо сверкали блестки, а светлые волосы ее, распушась, походили на сияние. Сама дева-воительница позавидовала бы прямоте ее стана и нахмуренных бровей.

«Зачем он приходил и навязывал нечистые свои деньги? Зачем заискивал и был так жалок, несмотря на многожелезное свое звучание?»

Служитель в подтяжках и с лестницей на плече пробежал мимо, задев Таню потным ветром своего движения. Таня медленно обернулась к Пугелю, сидевшему на приступочке и не смевшему прервать ее волнительного раздумья.

XVII

В своей пятой главе Фирсов прямо указывал на тот взмах шашки, как на поворотный пункт в митькиной судьбе, с которого и начались душевные его злоключения. Рассказывая, что Митька отрубил лишь руку у капитана, а потом «бросил капитанские остатки в придорожную канаву, вблизи от штаба», Фирсов осквернял правду самым кощунственным образом. Самый факт отрубления руки был, конечно, фигуроватее, даже эстетичнее простого изничтожения помянутого капитана и более подходил для изящной новеллки из гражданской войны. На значительнейшее в истории событие, которому тысячи людей отдали свои лучшие силы, смотрел он, как на некоторую непревзойденную экзотику, способную порой оскорбить изысканный глаз безумственной щедростью пролитых красок.