Вор

Николка извещал, что на полчаса побежал в цирк «проведать Гелку». В конце записки он сообщал, что по окончании номера затащит сюда Таню, чтоб показать «хари темных людей из твоего быту». Было еще приписано: «обрати внимание, какое мурло у окна сидит, — сытен, знать, даровой мужиковский хлебушко!» Намек относился, очевидно, к Толе; подержанный человек этот дремал у окна за столиком, поддерживая ладонью лицо; левая его нога была откинута на ковер, такая важная нога в зеленой обмотке. Митька понял: Толя обрел, наконец, приложение своей силе; Баташиха наняла его на всякий случай: растратчик любит побушевать.

Игра велась простецкая, в три прославленных листика. Митька сел в кресло возле самого стола и, закурив, стал наблюдать. Незнакомые люди сидели за столом, иной с приподнятой бровью, иной с закушенной губой: все одинаково замкнувшиеся в себе и молчаливые. Меж ними сидел и Донька, с бледным лбом, с влажными руками, неистовый: он проигрывал сразу пятерым партнерам, а игра шла вкрупную. Мелковатый старичок, одетый под старовера, складывал донькины бумажки под пивную бутылку, стоявшую возле. Барышня играла веселенькое.

Митька пощупал карман; деньги, принесенные для Заварихина, были целы. Вдруг Донька выкрикнул высокую ставку, и тотчас барышня сбилась с мелодии, пугаясь названной суммы. Старичок же стукнул в стол пальцами, собранными в двуперстье: знак, что идет втемную.

— Тебе в любви везет, Доня, — подзадорил Митька, когда старовер деловито сгреб донькины деньги.

— Да, везет, Митя! — глухо и дерзко ответил тот, скаля зубы обидным смехом.

Тишина и музыка склонили Митьку в дремоту: донькиных слов он не расслышал, — уж тогда в дремотном сознании его все отражалось в каком-то искривленном, невыявленном виде. Впоследствии он едва припоминал, что Толя подходил к столу, будто бы со стаканом пива, и будто бы что-то говорил, а ему отвечали. В последний раз приподняв тяжелеющие веки, он видел, как в соседней комнате, днем ходившей под именем зубоврачебного кабинета, вязала чулок Баташиха, клонясь кудлатой головой в такой же полусон.

Ему привиделась мучительная несуразица, неуловимая словами. (— Критика весьма упрекала Фирсова за гюгизм главы, в которой он рассказывал про посещение Митькой Дома союзов, где стоял гроб с Лениным. А, между тем, Митька именно шатался и стонал, проходя мимо гроба вождя. Глава заключалась тем, что один из спутников Митьки строго сказал ему на ухо: «Здесь стонать воспрещено, гражданин!..» — И правда: в продолжение всего своего паденья Митька полон был надежды говорить с Лениным, сойдясь вплотную, человек с человеком, единственным, — которому доверялся весь.) В обширной полутемной комнате Митька ждал его. Его еще не было, но было уже предчувствие его. Потом наступал странный прорыв… и будто Митька бежит к двери, раскрывает ее и видит знакомую фигуру психиатра: в глазах у того великий холод и ум, повторенные тысячекратно невероятием сна. И вдруг психиатр кричит звонко и противно: — Он мне в пиво плюнул!

Раскрыв глаза, Митька беспамятно уставился на происходящий скандал. Слова о пиве, в которое плюнули, прокричал Толя, багровый от гнева и хмеля. Дрожащим пальцем он указывал в стакан, в котором плескалась пузырчатая пенка. Плюнул, повидимому, Донька, плюнул за то, что Толя приставал к нему с советами, нагличал и разглагольствовал. Сам Донька со скрещенными руками сидел на краешке стола, посмеиваясь на Баташиху, которая силилась зачем-то отнять у Толи его опоганенный стакан. Игроки посмеивались: дрянь происходила ужасная.

Вдруг (— и с этого мгновенья начинал помнить Митька —) раздался стук в прихожей: кто-то свирепо ломился в дверь. Старуха метнулась туда, жестом приказав молчание. Барышня исчезла. С тревожным сердцем прислушивался Митька к звукам; вначале железное бряцанье многочисленных запоров, потом крохотная точка тишины, и вдруг как бы ветер ворвался вовнутрь и опрокинул закричавшую Баташиху. Игроки молча привстали: старовер поддергивал бороду… На пороге появился Заварихин.

Совершенно белое лицо его было пространно, как будто не существовало на нем ни носа, ни рта. Он отыскал глазами сидящего Митьку, и тогда на лице его стало раскрываться большое черное пятно: рот. Он еще не крикнул, а оглушенный Митька уже шагнул к нему, весь ожелезясь в непробиваемый сгусток. Шея митькина невыносимо болела.

XIX

Несчастье произошло в половине одиннадцатого, и обстоятельства его были примерно таковы. В назначенное время цирк был полон, и коверный уже пресмыкался на арене, приставал к униформе, возбуждал в зрителях предварительный аппетит. Шопотом передавали, что в главной ложе поместились члены правительства; присутствие их придавало особую парадность спектаклю.