Вор

Ало и весело кудреватился иней на деревьях. Сбоку процессии двигались по снегу синие тени. Великая ясность была в красках того утра. Воздух покалывал. Над крышами покачивались дымки. Прыгуны принесли веночек, трогательно ломкий от мороза. Внезапная, как укол, смерть не изменила танина лица, но Фирсов приметил торжественную строгость покойницы. (Даже и тут мысленный карандаш носился по мысленной бумаге!) Слегка держась за краешек катафалка, шел Пугель с непокрытой головой. В дороге кто-то догадался надеть на него свой меховой картуз, но старик не заметил. Теряя Таню, он терял последнюю зацепку в мире. На одном повороте, где снег залубенел и сверкал, как стекло, Пугель упал и лежал так. Но его подняли, поставили на ноги, нахлобучили откатившийся картуз, и вот он снова был годен к путешествию. Он был очень маленького роста, но все отовсюду видели его. Сзади него шеренгой шли те самые бельгийские прыгуны; сутулыми и усталыми выглядели на солнечном снегу эти вчерашние покорители, летуны, сверхчеловеки.

О, этот рассвет был освобождением… Последнюю ночь у гроба находились трое: Митька, Николка и Пугель. Этот последний все ночи высидел у двери; очевидная немощь давала ему право сидеть, но к рассвету он засуетился и даже с неприличным рвением стал приводить в порядок свою внешность. У гроба неотступно дежурил Заварихин с неутомимостью столба. Прищуренные его глаза были как бы привязаны к металлическому блеску гробовой ручки. Лампу прикрыли желтым лоскутом, и свет этот очень подходил к смыслу ночи. Зинка накануне убирала Таню вместе с теткой и не присутствовала в ту последнюю ночь, сраженная неодолимой потребностью сна.

Митька сидел в передней. Неуловимый, как уловим он был теперь! Трехдневная неряшливость его костюма наводила на предположение, будто он целый месяц ехал куда-то в грязной, мерзлой теплушке девятнадцатого года. Ему и наяву все представлялось, что вот он рассказывает о себе Пчхову, но не имеет других слов, кроме жалобного: «как я обрублен теперь, примусник!» Едва же сон, мерещилось ему скольжение с высокой горы в темную, неживую неизвестность.

— Митя… ведь нехорошо, а?

— Что тебе нехорошо? — не пошевелясь, откликнулся Митька.

— А вот: лежит… одна. Псалтырь бы почитать! Я не знаю, как по-нонешнему-то. — Николкина речь казалась пугливой, но прерывалась поминутной зевотой.

— Думаешь, скучно ей? — поднял взор Митька, окончательно выходя из дремотного окамененья.

— Не скушно, а тягостно. Что скука: мираж!.. Я бы сбегал к дядьке за псалтырем, а? Я и над отцом читал, я по псалтырю мастак. Ведь не повредит, а ей лестно: не так обидно… люди, дескать, стараются, читают… подобающее, а?

Митька безответно глядел в склонившееся лицо Заварихина. Видимо, последний нашел время побриться: на щеке его бумажкой заклеен был неосторожный порез.

— Все равно не воскресишь, — сурово качнулся Митька.

— Веры нет, а была бы… Поди, позови, как следует, и встанет! — таинственно шептал Николка; великое упрямство стояло в раскрытых его глазах. — Дядька рассказывал: был святой на свете, Иван Кол прозваньем. Он вбил в землю кол осиновый и молился на него, пока не расцвел тот… Каб все поверили, гора встала б и пошла. Вера нужна.

— Не вера, а воля, Николай! — оборвал Митька.

— Нет, вера!.. — враждебно щурился Заварихин.

— Воля, — ослабленно сказал Митька. Вдруг он поднял голову: — Как ты овдовел, Николка! Ведь ты Татьянку хоронишь…

— Геллу! — хрипло и важно произнес Заварихин.

— Таню… врешь! — Митька с остервенением откинул его руку, коснувшуюся плеча.

— Геллу… — тихо, почти опьянело прошептал Заварихин.

Тогда лицо митькино расползлось, глаза устало раскосились.

— …беги за своим псалтырем, беги уж, — брезгливо сказал он и махнул рукой.

Двери оставались незаперты, и в полутемную духоту передней засочились струйки затхлой прохлады. Митьке показалось, что здесь он совсем один. Внизу хлопнула дверь, закрываясь за Николкой. По ту сторону портьерки ему померещился шопот; вспомнив про Пугеля, Митька вошел в комнату, где была Таня.

Старик сидел в той же позе, как сутки назад, благопристойный, даже чопорный; в поджатых губах его читалась большая сосредоточенность.

— Катенька девошка… — нараспев твердил он, как бы укорял любимую.

— Про кого ты бормочешь? — наклонился к нему Митька.

Тот не понял.

— Сами крепки сон у шеловека, когда он умрет, — робко проговорил он. Он узнал Митьку и доверчиво потянулся к нему: — Он ошень… засмин любиль!

Желтый свет одурял и мытарил.

— Жасмин, говоришь? — с непонятной жесткостью переспросил Митька. — А ты сам любишь жасмин?

— Я ошень… роза любиль, — виновато сознался тот, но Митька уже вышел на лестницу; голова его болела. Длились минуты.

Потом вернулся Заварихин со пчховским псалтырем подмышкой, но читать его так и не пришлось: наступал рассвет. К чему-то нужно было готовиться, хотя все и без того было готово. В комнатах похолодало, — то был озноб бессонной ночи.