Вор

Тот молчал; поверх обинтованной головы сидела залихватская кепка, из-под козырька которой похабно ухмылялось мутное хулиганское око. Оно не выражало ничего, и длинный, острый луч отдаленного фонаря дробился в нем, как в луже. Вдруг он сунул правую руку в карман, а пальцы левой вложил в рот. Призывный свист огласил тишину… и в ту же минуту Митька страшно ударил хулигана. Темная кровь прихлынула к митькиной голове, когда он увидел нож в руке парня. Образ предательства непосильно терзал митькино сознание, а тишина ночного бульвара совсем одурманила его. Наклоняясь к лежащему, он бил прямо в лицо, и сорванные, затоптанные сапогами повязки уже не белели в талых лужах.

— Ты… — срывалось с сомкнутых митькиных губ. — Когда умирали лучшие за тебя, что ты делал?.. Что ты сделал для себя? Предатель, нападающий со спины… — Слова застревали в Митьке, вокруг него все алело: сами глаза человеческие дают миру цвесть любым цветом.

— Пусти, — слабо прохрипел поверженный, а у Митьки уже не было сил хоть раз еще ударить его.

Тот все лежал, как бы не смея подняться на митькиных глазах. Медленно опустясь к нему, Митька заглянул в глаза хулигану и вдруг побежал. Мокрая тишина позади него опять загорланила сквернословьем. Он бежал, и жутка была его страшная, перегоняющая его самого, по грязям, тень. Тогда он увидел, что кто-то следит за ним из-за угла. Он метнулся туда, но там уже никого не было. Толкаемый смутным подозрением, Митька вбежал в соседний подъезд и грудью столкнулся с человеком.

— Кто… кто тут? — возбужденно прошептал он, хватая в темноте дрожащую руку человека.

— Дождик… Дождик пережидаю, хозяин! — тихим санькиным голосом ответила тишина, высвобождая руку из митькиной. — Много заработал, хозяин? На бульваре-то! — подсказал он, когда Митька не понял.

— Ты про что? А, про это! Не-ет, ты не понял… там хулиган гнался за женщиной, понимаешь? Вот, чорт, даже коленки мокрые… — ему почудилось, что Санька смеется над его поспешным признанием. — Ты следил, что ли, за мною?

— Нет… а мне показалось, что ты не в духе, хозяин, вот я и не решился подойти. Я сзади шел: боялся, что ругать меня станешь. «Пускай, — думаю, — отойдет, я ему тогда и встречусь, как бы невзначай…»

— За что же мне ругать тебя? — усиленно переводил дыхание Митька.

— За что?.. Ты сильный, а я слабый. Тот, кто любит, всегда слабей любимого. Любовь — слабость. Большой всегда найдет, за что ему обидеть маленького. Ударять-то ему даже труднее, чем причину для удара найти. Причинки-то, хозяин, так и бегают везде… как мышаточки! До чего ж ты дошел, хозяин! — Повидимому, он не верил в хулигана, о котором рассказал ему Митька. — А, небось, чудно, хозяин, с непривычки-то!

— Ты про что? — отозвался Митька.

— А вот на бульваре-то.

— Ты дурак, Александр. Ты не можешь понять всего… Тут предательство, Александр, за которое он и поплатился. И Донька заплатит… слишком рано примирился он с моим концом. Сочинитель этот к тому же… Главное теперь, Александр, это жить, жить во что бы то ни стало! — Вдруг он отклонился и задал вопрос, каким образом Санька попал в столь поздний час под то самое окно, из которого свесился Митька. Он не успел заметить санькина замешательства, а через секунду тот уже оправился.

VII

— В больницу ходил, хозяин, — строгим тоном сообщил Санька. — Моченых яблочков просила принесть.

— Жена, что ли? — спросил Митька, и все в нем тревожно заныло в ожидании санькина ответа.

— Да, Ксеня, — неохотно бросил Санька и засвистал что-то вроде песенки.

— Не свисти, не люблю, — сказал Митька.

— Боишься, что свистом сигнал подаю?

— Не болтай глупостей. Ты отдалился за последнее время, но я попрежнему люблю тебя, да… Я нынче вспомнил, как ты руки мне связывал ремнем… Ты думаешь, что я ничего не понимал тогда? Все понимал и даже посмеивался над тобою. Цел у тебя ремень-то?

— Потерял, — угрюмо сказал Санька.

Они шли бок о бок, и неоправданная торопливость их шагов показывала их взаимное волненье.

— Я сегодня был у доктора… — сознался он доверчиво, — и тот мне разных хороших вещей наговорил.

— Это хорошо, — откликнулся Санька.

— Слушай: у меня только двое было, сестра и ты. Сестра умерла, ты остался.

— Ксеня тоже умрет.

— Ты думаешь?

— Знаю. У меня мать тоже все яблочков моченых просила. Я ей принес, а она уже с лавки приподымается. Навстречу, понимаешь? Тут уж их трогать нельзя: они — не наши.

— А чьи же?

— Боговы ли, чортовы ли, кому как по вкусу. — Санькин голос прыгал. — А как она тогда, в пивной, накинулась-то на тебя! Можно подумать, зверь стращает. Ты такой неприступный сидел… (Ты ведь неприступен, хозяин!) А даве пришел с яблочками… обняла меня, плачет, жалуется, на стенку кивает… «Там, — говорит, — мыши все чихают!» Ну, постучал я в стенку… не чихайте, дескать, мышки!

— Мышей, значит, боится? Аташез тоже, помнишь, с саблей на мышей полез, а ведь храбрый человек… Это бывает у некоторых! — казалось, Митька нарочно не понимал приятелева неспокоя.

— …все просила деньги тебе вернуть, которые ты ей давал. «Велю, — говорит, — смертным словом моим».