Вор

Бесшумно приоткрыв незапертую дверь, Митька скользнул в дом. В коридор, где было темно и тихо, просочился из-за стены баритональный смешок Доньки. Митька быстро вошел в чуланчик и закрыл дверь. Темноту чуланчика пронизывал красный полусвет уголья, дотлевавшего в печке. Сбросив пальто, Митька растянулся на койке, мгновенно разбитый усталостью. Тишина была сверхъестественная. Митька глядел в печь. Синие язычки вставали из тлена, жили, падали, восставали вновь, притягивали митькино внимание, увеличивались, окружали, не обжигая, преображались в чудесный пейзаж. Среди пламенных деревьев и раскаленных гор, по которым неслись светящиеся ручьи, играло дремотное митькино воображение. Как бы трепетные пальцы легли ему на веки, и он не имел силы противиться им… Ему показалось, что он проснулся уже за полночь. Пламенный пейзаж потух, одевшись в пепловые сумерки. Немного кружилась голова.

— Донька! — тихо позвал он и протянул руку растолкать спящего: койки их стоили рядом. Ему захотелось услышать донькин голос: «Испугается или нет, если сразу… напомнить ему?»

Рука нащупала шершавую, гладкую поверхность донькина одеяла: Донька еще не возвращался от Доломановой. Митька сел на кровати и ногой отпихнул дверь чуланчика; та попищала и остановилась. В коридоре не было ни шороха: ночь. Спать не хотелось. При воспоминании о времени представлялся циферблат, где обе стрелки стояли около двух. Уродливо удлиняясь или укорачиваясь, в памяти проходили события дня. Внимание в особенности задержалось на грустном, выпуклом животе Зинки и на зверских усах гуталинового короля. Тогда память его наткнулась нечаянно на Саньку, поджидающего у ворот.

Роняя все кругом, шарахаясь о стены, точно все проходы стали ему тесны, Митька выскочил во двор. Собака ринулась ему под ноги и визжа отскочила в сторону. Санька был тут: он все ждал своего хозяина, прислонясь к воротам и глядя на луну, великим скоком несшуюся через мутные дымы облаков.

— Ты ступай, Александр… чего ты стоишь? — закричал он еще издали, но Санька не откликнулся. «Обижен, чудак!» — решил Митька и, подойдя ближе, тронул Саньку в плечо. — Ты спишь, что ли?

— Не сплю, а гляжу… все сгорело, и только золушка качается, — чужим голосом откликнулся Санька.

— Да ты плачешь? — заглянул ему Митька в лицо. — Пустяки: выздоровеет твоя Ксенья. У меня вот тоже мать… — попытался он солгать и не смог. — Они, с грудью которые, быстро поправляются; надо только весной в деревню и все парным молоком поить… утро и вечер, утро и вечер! (— Митьке было холодно в одной рубашке, и он спешил вернуться к своему сну.)

— Ксенька умрет, пускай! Почитаю я тебя, хозяин, за тяжесть, которую носишь в себе. Но и у меня камень, и весом он не менее твоего! Ты сам вырастил свой камень, а мой брошен на меня… Хочу сказать тебе последнее слово, хозяин.

— Иди, иди, — трясясь от озноба, крикнул Митька и оглянулся на собаку, которая стояла вблизи и слушала людской разговор. — Спать надо… холодно. Иди!

— Мне итти некуда, — с перекошенным лицом ответил Санька и выпустил из рук горсть талого снега, который сжимал в кулаке. Он засмеялся: — Баташиха-то с Толей сошлась. Венчаться будут! — Смех его походил на деревянный дозорный стук. Вдруг он оттолкнулся от столба. — Поцелуй меня, хозяин! Ксенька-то ведь умерла…

— Что ты брешешь… когда умерла?

— А вот я сейчас узнал. Поцелуй меня… Скорей, хозяин.

Чтоб скорей избавиться от надоедливого, раскапризничавшегося друга, Митька быстро поцеловал Саньку. Оба они в ту минуту стояли с опушенными руками.

— Еще раз поцелуй. В лоб, вот сюда, в энто место целуй…

Уже решась на вторичное исполнение санькиной просьбы, Митька вдруг уловил в ней смутный привкус издевательства. Нахмурясь и погрознев лицом, Митька тихо пошел назад. Резкий крик, полный предостереженья, остановил его посреди двора и заставил оглянуться. В раскрытых воротах, весь обрызганный влажным светом луны, чернел санькин силуэт. Плечи его остро были приподняты вверх.

— …а кваску не хошь? С чистейшим ароматом квасок… За аромат поцелуй меня еще разок, хозяин!!

«Да он пьян, — успокоенно порешил Митька, повертываясь к крыльцу. — Выпил лишку, вот ему и привиделось!»— Он вошел и запер дверь. Теплота дома была ему приятна уже тем одним, что отгоняла от мысли все, происшедшее на холоде. «Чорт, а ведь он и до утра простоял бы!» — явилась последняя мысль, и все затихло. Через открытую дверь чуланчика выкатывался в коридор густейший донькин храп; он прекратился, едва Митька вошел.

Угли в печурке погасли совсем. На табуретке между кроватями мерцали во тьме донькины часы со светящимся циферблатом: без десяти час.

Митька снял сапоги и разделся. Револьвер он всегда клал под подушку, — так сделал и на этот раз. Донька не проснулся ни на стук, ни на шорох. Лежа на спине, Митька глядел в потолок и слушал донькины посапыванья.