Вор

— Донька дома? — твердо спросил он, едва дверь раскрылась.

— А я, знаете, приезжий… не в курсе! — ответил из темноты услужливый и незнакомый голос, очень торопясь. — Из Рогова, знаете…

— Марья Федоровна не спит еще? — строго возвысил голос Фирсов.

— Ужин весь простыл, все разогреваю… с минуты на минуту жду! А вы кто-с? — Фирсов не ответил на вопрос, показавшийся ему глупым, а тот не посмел переспросить не столько от робости, сколько от добровольной униженности. Тут же в темноте с Фирсова сняли шубу и единственную калошу. — Шапочку вашу пожалуйте и калошу вторую… я мигом на печке подсушу!

— Чего-о? — насторожился Фирсов. — Ах, да, шапку! Ну, так я этово… без шапки, да.

— С вашего разрешения, понимаю-с: натурку закаляете? — издевательски подпискнул голосок. — Кхи-ки-с! (— кажется, он кашлял так). — Говорят, пользительно, а я вот не верю. В бога не верю и… вот в это самое! Простите великодушно, не верю. Старший братец мой, Федор Игнатьич, крепчайшие мужчины были… глядеть бывало страшно, как они опосля баньки снежком для здоровья натирались… а ведь воспаление легких доканало! Очень смешно, судьба всегда смешна-с!

— Э, воспаление? Да… конечно. — Наугад положив кашнэ в протянутую руку, Фирсов рассеянно постучал в дверь, и, так как ему не отвечали, счел это за позволение войти.

В полумраке, пахнущем антоновскими яблоками и с лампой под абажуром, вылезали на свет кусками какие-то невероятные ножки, углы, узоры тканей, синий кусок картины под стеклом. Лампа стояла на столике, а под лампой лежала книга. Более по догадке, ибо свет блестел на меловой обложке, Фирсов узнал «Злоключения». Почему-то на цыпочках Фирсов подошел ближе и увидел, что не ошибся. (Тогда в моде были феерически пестрые обложки, рассчитанные как бы на дикаря.) Из-под книги торчал краешек фотографии; это было увеличение кинокадра и изображало оно спящую Доломанову. Прямые брови спящей, начертанные судьбой, таинственной и неуловимой, выражали крайнее бесстрастие. Виток волос и черная его тень пересекали чистый, девственный лоб. Но в губах, в особенности в чуть припухших углах рта, еле справлялась воля с какой-то неуловимой суетой…

«Даже во сне, даже на фотографии…» — подумал Фирсов, садясь в креслице возле стола.

Рука его сама собой потянулась за книжкой. Щурясь от папиросы, он раскрыл заложенную страницу и смущенно поежился. Длинный абзац, посвященный митькиной характеристике, был прочеркнут во многих местах карандашом. Именно этот, точный, несмотря на скуку его, абзац сам он почитал лучшим местом повести. Поля страницы были намелко исписаны косым неудобным почерком. Кой-где записи были перечеркнуты и затерты пальцем: Доломанова волновалась, делая их. В одном месте, особенно обозлившем Доломанову, поверх текста было написано: «ложь», а на полях выставлена поправка приблизительно такого содержания: «Митька длится нескончаемо. Он есть лучшее, что несет в себе человечество. Он несчастие, предвечно сопутствующее великим бурям. Его не возлюбят никогда, но какое оскотение наступило бы, если бы он перестал быть. Нет, волна существует вечно, даже и при полном спокойствии, ибо всегда живет то, из чего она возникает».

Едко усмехаясь, Фирсов попытался читать и дальше, но чужие шаги заставили его отложить книжку. Он увидел позади себя незначительного человечка с седоватым коком посреди лысины. Выжидательно стоял он, морщась сконфуженной улыбкой.

— Я тут присяду потихонечку, а? — улыбался он, не особо пугаясь фирсовской строгости. — Ужасно хочется с человеком поговорить… сил нет, как хочется. Никто, знаете, со мной всерьез поговорить не желает, а все только шуточки одни. Уж очень человек-то я смешной. Такой!

— То есть, это в каком виде? — подозрительно воззрился Фирсов. — По-моему, даже наоборот!

— Нет, уж тут позвольте, кхи-ки-с! — покашлял он. — У меня, как бы это приличнее сказать… лицо маслянистое. Всегда оно блестит, будто я шут знает кто… и глаза у меня — торопыги. Все бегут, еле поспеваю за ними мыслью!

— Садитесь, — двинул Фирсов затекшими от изумления пальцами. — Вы кто ж такой?

— А вы-с? — показал пальцем человек.

— Я Фирсов, приятель Марии Федоровны.

— А я дядя машечкин. Я ее вот экую помню. Маленькую. Вместе варенье у тети Паши покрадывали. Друзья детства! Я тогда у ейного папаши на хлебах состоял. (— Крепчайшие мужчины были: полтинник-кукишем ломали. Давайте полтинку, я покажу!.. Не угодно? Ну, не неволю… Братцем они доводились мне.) Да нет, что уж там: смешной я! Знаете, как меня зовут? Пигр Иваныч. Федор Игнатьич меня просто Тигр звали, а я уж сам переделал посмешней. Придет с работы, устанет, ну и хочется его повеселить. Ведь я бесполезный человек, тунеядец по преимуществу!

— Позвольте, делаете же вы что-нибудь в жизни? — разглядывал совсем откровенно занимательную диковину эту Фирсов.