Вор

— Любовь-с?! — подскочил Матвей, переполняясь негодованием. — На, вот, читай про любовь! Ну, прочла? — и он бешено залистал книгу, ища самых оскорбительных для зинкиной любви рисунков и объяснений. Поняла? и никаких тут тайн, никаких полетов-с, а просто взаимное влечение яишников. Слова мне, слова твои опротивели, точно муха над головой зудишь. Когда люди все узнают, все измерят, взвесят, учтут… познают всему число, температуру, цвет… когда будут в состоянии все изменить, тогда и будет счастье. Счастье, миленькая, можно делать, как калоши, либо вот лампочки! — он кивнул на известковую розетку в потолке, где лениво боролась с сумерками скудная электрическая склянка. — Учиться надо-с! Тогда и счастье без мучений будет.

— Безмучительное счастье, говоришь? — Зинка подошла к брату и с какой-то безбрежной улыбкой ласкала его, теребя за разлохмаченные волосы. — На фабриках, значит, счастье делать будут? — посмеиваясь, спросила она, но тут Матвей так поглядел на нее, что она сочла за лучшее отойти. Кстати, пора было одеваться к выходу.

… Без сна она пролежала всю ночь, тревожно прислушиваясь к сердцебиению. Скрипела в девочкином диванчике какая-то надоедливая пружина. Ближе к рассвету побился в окна дождь, и сумбурно побредил Матвей. Потом скреблись мыши. Она слышала все, кроме тяжких своих, — точно поднимался и опускался толстый пласт земли, — вздохов по Митьке. Перед рассветом она задремала и видела, будто в большом пустом зале гремит беззвучная, неосязаемая музыка. Густой, ощутимой плотности свет наполняет зал и придает ему зловещую торжественность. Зинка поглядывает с хор за единственной парой, которая кружится внизу в непонятном танце. Их лица знакомы ей, но мучительно неузнаваемы. Зинка бегом спускается по крутой винтовой лестнице, и всякие препятствия, какие случаются только во сне, преграждают ей путь.

В самом низу она задерживает шаг и выглядывает краешком глаза. Пара эта стоит на самом выходе. Страшно обнявшись, они смотрят и показывают на Зинку пальцами. Глаза их чудовищно блестят: нельзя забыть такого блеска. В последнее мгновенье Зинка узнала обоих и вскрикнула…

Сверлящей головной болью сопровождалось ее пробужденье. Матвея уже не было, он уходил чуть свет. Девочка играла на полу, в одной рубашечке, босая. Она хотела выстроить из кубиков высокую надежную башню, та неизменно рушилась. Звук ее паденья и разбудил Зинку. Она встала с кругами под глазами, томная и сердитая. Она очень трудно переживала свои весны. Кроме того, живя одинокой, сокрытой от всех жизнью, Зинка верила в предчувствия и сны.

V

Ей так и не пришлось исполнить митькины поручения. Утром порезалась девочка, играя на кухне с ножом. Потом вышла какая-то неприятность в пивной. Затем несколько дней проскочили совсем неприметно. Непрестанно шел мелковатенький дождик, а настроение было глупое, толстое, тягучее, клонившее ко сну. В очередное воскресенье она, в багровой краске стыда, вспомнила Митькину просьбу и вдруг с внезапным озлоблением решила не ходить никуда.

А лето уже пришло, — жаркое, обильное солнечными днями и томительными предвечерьями. Уже у раскрытого окна проводила Зинка вечера своей бессловесной печали. На ее окне стоял кактус в банке, урод, притаившийся в неволе. Зинка переводила глаза дальше. В окне противоположного домика мелкорослый гражданин и женщина в вязаной кофте семейственно слушали радио, прикрепив на уши себе по паре трубок. Внизу под окнами прогуливались ватагами некие молодые люди, бренчали на нескольких мандолинах враз, а один подпевал. Непотребные романсы свои он покрикивал с надрывчиком, точно десятерых любил безусый этот мальчик и десятерых разлюбил, и тоска в нем от жизни и пресыщение.

Ах, кавалер мой,
Ах, элегантный!
Такой пи-пи,
Такой ка-ка, —
Такой пикантный!..

— запомнилось Зинке. А солнце тем временем садилось за какой-то широченный дом, — не то казарма, не то больница. С непреоборимой зевотой Зинка вставала и шла к Бундюковой пить чай.

В начале лета Матвей уехал на практику. Сестра провожала его с радостью, даже дала денег, чтобы не голодал первое время, пока не всосет его в свою утробу жизнь, — даже напекла ему на дорогу пекушечек и перечинила белье, даже всплакнула, когда Матвей подошел прощаться.

— Толстая и нескладная ты, на корнеплод похожа, в бога веруешь… нет тебе места в будущей жизни, но добрая, добрая. Прощай! — тронутый зинкиной заботливостью, говорил Матвей, но от объятий отстранился. — Не плачь обо мне, родство наше — простая случайность! Будь жива и весела, вора своего брось, потому что он, кроме прочего, и лодырь. Не провожай — не люблю.