— Дай афишку посмотреть… кто такая девочка, — рычал на ухо ему бородач. Но Николка лишь стиснул ему руку и не выпускал. — Пусти руку, дубина, выломаешь… — гудел тот, касаясь самой бородой заварихинского уха.
Лишь когда та, голубая, поднималась в купол, Николка вспомнил и роскошную шубу Митьки, и вранье толстенького барина, и еще что-то, совсем пустое. Тогда его руки стали нетерпеливо поглаживать малиновый бархат ложи. Упорным взглядом он как бы гнал Таню туда, где чуть раскачивалась веревочная петля, чувствуя приближенье человека и его животворной теплоты. Он уже любил ее, эту девушку, и потому ждал от ней самых несбыточных свершений.
Непередаваемо звучала эта тишина; она-то и толкнула Николку на его безумный поступок. Она ставила Николку в пустоту, в которой не на что было опереться. Буйственный восторг охватил в те минуты Заварихина и даже что-то большее, нежели медлительное упоение любви. В крайнюю, решительную минуту Николка приподнялся и крикнул…
Когда милиционеры выводили Заварихина из ложи (а заодно с ним и протрезвевших приятелей), Заварихин вряд ли раскаивался в содеянном. Покуда в администраторской комнате составляли протокол, он стоял уязвленно прям, не ощущая вины за собою. Судить за то, что у него самого чуть не лопнуло от восхищения сердце? Заварихин щурил глаза и улыбался. — Приплюскиваясь к бумаге, милиционер перекладывал казенными бесстрастными словами последствия заварихинского восторга.
В том милицейском протоколе определялось, что во время исполнения Геллой Вельтон (а в скобочках стояло настоящее танино имя) сей Заварихин, будучи в нетрезвом виде, крикнул слово
Зато неизвестный Николке старичок в опрятном черненьком пиджачке, бритый и бледный, все время поскакивал на него, как малая волна на непоколебимую скалу:
— Ви зналь, что совершаль? — коверканными словами кричал он, плача от радости и старости. — Ви грозиль шмерть… Ми бедни актер, ви барин. Ви платиль рубль, вы хотел на рубль покупайт смерть? Эрмордунг… — дальше он кричал по-немецки, и милиционер заинтересованно посмотрел ему в рот, с такою быстротой извергавший непонятные слова.
— …сколько? Сколько… за все приключение, гуртом? — прервал Заварихин, слегка оттопыривая губу. — Платить сейчас нужно? — и он уже полез за бумажником, но не достал, ибо все засмеялись над его поспешной готовностью подчиниться закону.
…Звезды заволакивались тучами, а в благушинских курятниках скрипуче пели полночные петухи, когда Николка стучался в дядькину дверь. (Николка жил тогда еще у дядьки.) Пока просыпался Пчхов, Николка отошел на середину двора и, расставив ноги, глядел в небо.
— …разбейся! — вдруг повторил он, но уже не властным криком, потрясшим цирк, а голосом глухим и зовущим. «Разбейся, чтоб я мог еще сильней любить тебя… чтоб была великая боль, которой оплодотворится моя сила. Разбейся, ибо чем еще можешь ты потрясти меня?..» — такую многословную начинку возможно было различить в едином том слове. Он повторил это слово еще раз и прислушивался к звукам и образам, зарождавшимся внутри его. Под ногами его металась чужая, бездомная дворняжка. Она лаяла и норовила хоть разок куснуть Николку. Прежде чем открылась пчховская дверь, Николка бешено схватил собаку за длинную ее шерсть и метнул куда-то в темный угол двора. Больше она не пролаяла ни одного собачьего слова, даже не поскулила. Впустив племянника, Пчхов вышел во двор посмотреть ночь. Когда же он вернулся, племянника уже не было. Оставалось лишь большое свистящее тело. Самая же сущность николкина бесследно растворилась в глубоком сне, как кусок сахару в тихом и теплом омуте.
Вновь и вновь начатая фирсовская рукопись мирно пылилась на полке, в картонной папочке. Уже обосновался в ней такой крестоватенький толстячок, чтоб и жить здесь, и караулить мух, и выводить паучиное потомство. Сперва протянулись тонкие и клейкие канатики, а на них повис небольшой, с горошинку, желтый шарик. Потом вдруг как-то лопнула ватная оболочка, и целая ватага неумелых паучат высыпала на вольный, просторный свет. Все недоставало времени хозяину смести их тряпкой, и резвились паучатки в полном привольи своей бумажной родины.
Было хозяину не до того. Происходили события, в которых был повинен и сам Фирсов. Первую встречу Тани Векшиной с Заварихиным он исказил совершенно обдуманно. По его описаниям, Николка несколько раз прослеживал Таню, пока та не надоумилась сама подойти и спросить о причинах его назойливости. Якобы Николка пробормотал глупость, Таня засмеялась, а потом засмеялся и он. И будто бы этот взаимный смех послужил толчком к их трагическому сближению. Несуразности тут очевидны.