Вор

Правда состояла в том, что Таня сама пришла к Пчхову узнать о брате. Тогда она и познакомилась с Николкой. (Оба они уже отлично знали о существовании друг друга.) Отсутствие Пчхова способствовало их первому неловкому общению. Забежавший мимоходом Фирсов воочию наблюдал усердие, с которым Заварихин накачивал бензинку, чтоб приготовить чай, и мыл под водопроводом стакан для Тани. Невидный пламень бензинки гудел бесцветным пламенем, а стакан лопнул в старательных николкиных руках: Заварихин ужасно волновался. Оба избегали глядеть друг на друга, боясь выдать себя взглядом. Обоюдное их молчание бросалось в глаза. Несколько раз Таня предлагала Заварихину перевязать порезанную руку, но тот отказывался, ссылаясь на пустячность пореза. Достав паутинки из угла, Николка стародедовским способом останавливал кровь.

— Что вы делаете? Зачем вы так… — вся красная, говорила Таня, кусая губы. — Ведь заражение крови…

— Все равно умрем, — глухо бубнил Николка, почти втирая паутинку в ранку. Он даже зевнул погромче, порастяпистей, когда разливал чай. — Умрем ведь, сочинитель?

Фирсов деликатно молчал, с удовольствием наблюдая внутреннюю сокровенную дрожь этих двух, молодых и сильных. О, не в целях ли продолжения своего злокощунственного опыта (— «творческого воздействии на жизнь!») подговорил он потом Николку пойти извиниться перед Вельтон за недавний цирковой скандал. Больше того: он надоумил его купить цветов, он расслабил его сообщениями о великой таниной славе и, наконец, дал самый адрес танин. Сочинитель не промахнулся. Николка любил водить дружбу с теми, кому везло. В его натуре было бессознательное противление смерти, беде, нездоровью, потому что собственным его уделом было крепкое, безбольное существование. Он презирал всех, вызывавших в нем жалость, потому что она отнимала силу, разоряла его в пух и прах; с жестокой откровенностью он желал скорой гибели всем слабым. Сильные, подобные Николке, любят только сильных.

В это первое свое посещение он и подарил ей самого себя, и, странное дело, испытывал лишь радость от такого небывалого расточительства. По дороге к ней он купил пару хороших тяжелых роз. В полном расцвете стояла тогда весна; в небе неслись легковейные облачка, а в воздухе медленно и величественно парило пасхальное аллилуйя. Все в тот день — и это томное колыханье ветвей, напрягшихся молодым листом, и соколиный мах ветра, и расслабленно ласковые взоры людей на окраине, и сводящая с ума пестрота уличных красок, вдесятеро усиленных солнцем, — все это укрепляло Николку в чрезвычайном весельи духа.

С весельем стучался в дверь, с весельем вваливался в переднюю, чуть не опрокидывая растворившегося Пугеля. Одетый так, как спокон веков одевались российские купцы (— пиджак сидел на нем, как укороченная в угоду времени поддевка), неимоверно широкий в плечах, он напугал бы Пугеля до обморока, если бы в ту же минуту не вышла Таня. Вся в черном, она стояла на пороге, а позади нее высокое окно ввергало цельные реки прохладного зеленоватого света.

Он сорвал с себя картуз и стоял с опущенными руками. Яловочные сапоги возвещали запахом о своем приходе сильнее, чем он о себе слонами. Пугель, которому тысячи неприметных мелочей подсказывали об уместности отцовской ревности, смятенно вращал глазами.

— Ведь это ж ви?.. — схватил он Николку за пуговицу.

— Я! — просветленно и самоутвердительно сказал Николка, бережно отводя пугелеву руку. — Праздник ноне… Вот я и пришел непрошенный, — прибавил он, силясь разглядеть в танином силуэте незабываемые черты, потрясшие его в цирке.

Тогда Таня растерянно повела рукой:

— Входите, раз пришли. Картуз положите на столик. Пугель, возьми, милый…

Он расстался с картузом неохотно. Без картуза его руки становились огромными, неоправданными придатками. И хотя он еще противился угрюмости, веселость вконец покинула его.

Сидя в глубоком кресле, подозрительно косился он на Пугеля, возившегося с кофейником, на стены, полные ярчайших цирковых плакатов, на коврик, простеленный для того лишь, чтоб смешней выглядели на нем тупоносые николкины сапоги. Комната танина была безлична, как все, в которых живут временно.

— Все про вас? — кивнул Заварихин на плакаты.

— Про меня… — улыбнулась Таня, приглядываясь к гостю.

— И везде петелька-с! Давно-с?… давно этим хлеб зарабатываете?

Она поняла его вопрос:

— Давно-с! — и засмеялась, пугая старичка небывалой звучностью смеха. — Вы курите?

— Не балуюсь, — сухо сказал Николка и пожевал губами.

— Вы из крестьян, должно быть? — после минутного молчания, похожего на размолвку, спросила она.